— Пять месяцев — не последняя минута, осмелюсь заметить.
— В академических кругах это именно так и есть. И все же ничего не поделаешь. Да, и примите мои искренние поздравления.
Слух облетел кафедру за три наносекунды. Марти Мелчер отвел меня в уголок в коридоре и сказал:
— Итак, вы все-таки не девственница.
— А знаете, профессор, ведь подобное замечание можно расценить как одну из форм сексуального домогательства.
— Или как добродушный стеб. В конце концов, все дело в интепретации, не так ли?
— Нет, все дело в воспитании, которого вам явно недостает.
— Собираетесь настучать на меня в комиссию по сексуальной этике… или как там она может называться? Милости прошу. И тем самым подтвердите свою репутацию зануды.
— Тогда я последую вашему совету.
— Ну, извините, — произнес он в момент, когда я уже развернулась, чтобы уйти.
Остановившись, я снова повернулась к нему лицом:
— Что с вами такое?
Ответа от Марти Мелчера не последовало. Но я почувствовала, что ему неловко — так бывает неловко хаму, получившему отпор.
Стефани Пелц тем временем навела справки о моем «поклоннике» (она разговорилась на литературной конференции с Сарой Кроу) и подошла ко мне в университетском кафе:
— Что за чудесная новость! И какой интересный человек в качестве отца…
Я дождаться не могла, когда же можно будет не ходить в университет. Но за тот весенний семестр произошло кое-что выдающееся: Лорри Квастофф приняли в Гарвард. Все случилось после того, как в начале семестра я заговорила с Лорри за ланчем и заронила эту идею.
— В Гарварде никому не нужны ненормальные вроде меня, — сказала девушка.
— А мне сдается, что вам там будут очень рады. Вопрос, на который важно ответить, звучит так: вы сами этого хотите?
— Гарвард вообще-то круто, это для интеллектуалов.
— Вот именно, Лорри, вы к ним и относитесь.
— Я в этом не уверена.
— А я уверена, да и все здесь, у нас кафедре, в этом убеждены. Вы — наша звезда, и нуждаетесь в более сильном, более интеллектуальном окружении, чем…
— В Гарварде не понравится мой аутизм.
— Им понравится, что вы талантливы, а у вас есть возможности это доказать. Вы им понравитесь, потому что я позвоню всем, кому нужно, и напишу все необходимые рекомендательные письма, из которых там узнают, кто вы такая, и поймут, что надо быть сумасшедшими, чтобы от вас отказаться. Но больше всего вы им понравитесь, когда они с вами побеседуют и увидят, что вы — фантастическая.
— Фантастическая рифмуется с аутистической, — подметила Лорри.
— И что с того? — спросила я.
Мне пришлось говорить с Лорри еще два раза, прежде чем удалось убедить ее хотя бы подать заявление. Когда из Гарварда пришел ответ, в котором ее приглашали на собеседование, она сказала мне:
— Надеюсь, вы меня там не слишком нахваливали.
— Слухом земля полнится, Лорри. Так все и работает.
— Но я работаю не так. Если в Гарварде хотят меня принять, то это не из-за аутизма. Если я узнаю, что вы им что-то заранее про меня рассказывали, откажусь от перевода.
— Не волнуйтесь, Лорри. Обещаю, что до поры до времени не пророню ни слова.
Признаться, я уже успела позвонить в приемное отделение Гарварда и на кафедру английского и долго пела дифирамбы Лорри Квастофф, доказывая, что там просто обязаны ее принять. Но Лорри знать об этом было совсем не обязательно.
После этого я сдержала обещание и больше никому не звонила, зато (по просьбе сотрудников приемного отделения) написала убедительное и страстное рекомендательное письмо.
Новость о переходе Лорри в Гарвард буквально потрясла университет Новой Англии, однако руководство никак не отреагировало на нее. Стефани Пелц сообщила мне, что мистер президент недоволен и заявил, что для университета было бы лучше и престижнее оставить эту одаренную (читай: аутичную) студентку у себя. И зачем, непонятно, эта чертова Говард снова вмешалась не в свое дело?
Узнав, что Лорри принята, мы отметили это событие обедом в «Чарлз-отеле» в Кембридже. Я не могла пить по понятным физиологическим причинам, но подбила Лорри выпить немного шампанского. Она испуганно смотрела на официанта, наполнявшего ей бокал, потом добрую минуту нервно водила пальцем по стеклянной ножке, пока я не сказала ей:
— От глотка шампанского ты в тыкву не превратишься.
— Зато могу опьянеть.
— Ни за что. А хоть бы и так, бокал шампанского ты заслужила. Не каждый же день ты поступаешь в Гарвард. Так что вперед, попробуй.
С великой осторожностью Лорри поднесла к губам бокал, крепко зажмурилась, словно ожидая, что жидкость растворит ей губы, как кислота, и сделала крошечный глоточек. Глаза ее снова раскрылись. Казалось, девушка удивилась, что ее не поразила мгновенная смерть, и после недолгого размышления решилась на второй глоточек.
— Неплохо, — оценила она, — но я предпочитаю колу-лайт. Вы не можете пить, потому что ждете ребенка, да?
Я лишь однажды вскользь упомянула в разговоре с Лорри о своей беременности. Это было несколько недель назад, и тогда она отреагировала простым кивком, после чего сменила тему. Больше до сегодняшней встречи она ни разу не касалась этого предмета.
— Это верно, — ответила я. — Врачи не советуют пить в это время.
— Вы рады тому, что у вас будет ребенок?
— Да, пожалуй, рада, — сказала я.
— То есть вы не прыгаете до небес от счастья?
— Я не знаю, что значит прыгать до небес от счастья, так выражаются только в дурацких женских журналах.
— Значит, вы не хотите быть беременной?
В такие мгновения бывало трудно понять, является ли доходящая до жестокости прямолинейность Лорри симптомом аутизма или просто неспособностью улавливать нюансы в общении (если только речь шла не о литературе).
— Я уже беременна.
— Плохой ответ.
— Я знаю, что буду любить своего ребенка, когда он появится на свет.
— Все говорят, что ваш муж ненормальный.
— Он мне не муж… и кто, интересно знать, его так называет?
— Не я.
— Он не ненормальный. Вообще-то, я уверена, что он вам очень понравился бы.
— Он тоже аутист?
— Все мужчины немного аутичны.
— Но он настоящий аутист?
Будь осторожна.
— Нет.
— На что похожа любовь?
— Это сложно.
— По-настоящему сложно?
— Я полагаю, это зависит…
— Вы хотите сказать, по сравнению с профессором, с которым вы спали в Гарварде? — Лицо Лорри по-прежнему ничего не выражало. Она не всматривалась в меня, не пыталась определить, как я отреагирую на ее слова.
— Откуда вы про это узнали? — спросила я.
— Об этом все знают. Это была любовь?
— Да, это определенно была любовь.
— И было сложно, потому что он был женат?
— Да, это все усложняло.
— Он умер, да?
— Да, он умер.
— И вы грустили?
— Я грустила, как ни о чем в жизни.
И сейчас на лице Лорри ничего не отразилось. Она просто покивала несколько раз.
— Значит, права Эмили Дикинсон: «Свинцом на память лег тот час на вечный срок».[76] Вот что такое любовь.
— Мне кажется, она говорила об утрате.
— Но любовь — это утрата, правильно?
— Во многих случаях это действительно так.
— А этот новый, ненормальный… его вы тоже собираетесь в конце концов потерять, да?
— Нет, такое в мои планы не входит. Но мы никогда не знаем…
— Непохоже, что вы его любите так же, как профессора.
— Это… другое, вот и все.
— «Другое» — не любовь.
Моя мама предложила вариацию на ту же тему, когда через несколько недель я привезла Тео к ней знакомиться. Я подготовила почву — нет, неверно: я попыталась подготовить почву, позвонив ей за две недели до визита и объявив наконец о своей беременности. Как и ожидалось, она приняла новость в штыки, и не только потому, что я «носила внебрачное дитя», но и потому, что сообщила ей об этом лишь через три месяца после того, как сама узнала, что стану матерью.
— Почему ты выжидала столько времени, почему только сейчас решилась мне сказать? — спросила она, не скрывая обиды.
— Я хотела убедиться, что беременность протекает нормально.
— Нет, ты просто не хотела со мной этим поделиться.
Молчание.
— А отец? — подала она наконец голос.
Я немного рассказала ей о Тео.
— Он какой-то… странный, по твоим словам.
Странный. Опять это слово.
— Он большой оригинал.
— Теперь ты заставляешь меня еще сильнее тревожиться.
— Может, ты хочешь с ним познакомиться?
— Конечно, я хочу познакомиться с Тео.
Через две недели, когда мы с Тео садились в «мазду-миата» (все увеличивающийся живот напоминал, что вскоре спортивную моя машинку придется продать и купить что-то более подходящее, чтобы возить ребенка), я торжественно пообещала себе приложить все старания, чтобы этот уик-энд у мамы оказался удачным. Однако, добравшись до семейного очага на Плезант-стрит в Олд Гринвиче, я увидела потрясение на мамином лице при первом взгляде на отца своего будущего внука. Одновременно я заметила, как Тео изучает неприглядный интерьер маминого дома, кое-где вздувшиеся обои, обстановку, которую не приводили в порядок последние тридцать лет. Да и сама мама… она совсем махнула на себя рукой, измученная безразличием к ней мира. Я почувствовала боль и вину, когда заметила, как она усохла и какой тоскливый у нее взгляд, и я было бросилась к ней, обхватила обеими руками, стала бормотать, что рада встрече. Ее реакцией было отчужденное изумление. Она вся напряглась, когда я ее обняла, а потом отстранилась, даже оттолкнула меня — легонько, но ощутимо, — а в ее глазах я прочла: И думать не смей, что можешь притворяться, будто мы близки, чтобы произвести впечатление на этого типа. Пропасть, пролегшая между нами, оказалась настолько глубокой, что ничего, кроме попыток защитить себя и плохо скрытой боли, в наших отношениях уже давно не осталось.
