– Ребенок, а что ты тут делаешь? Мы разве договаривались?
Надя покачала головой. Ее покрасневший нос (все-таки всплакнула) и понурые плечи остались вне зоны маминого внимания. К Тамаре Ивановне негатив не лип, она предпочитала концентрироваться на хорошем. В детстве Надя считала, что это дар, потом – что наказание. Возможно, это было и тем, и другим. Как в «Том самом Мюнхаузене» – смех удлиняет жизнь тому, кто смеется, а не тому, кто шутит. Для мамы – дар, она всегда словно в воздушном шаре, наполненном веселящим газом. Для окружающих – боль, а как иначе, если тебе плохо, а самый близкий человек легкомысленно смеется в лицо?
– Ладно, пришла так пришла. Пойдем же ко мне. У меня есть пирожные. Знаешь, мне тут подруга мужчину сосватала, а он кондитер. Ты обалдеешь. Я таких пирожных никогда в жизни не пробовала.
Надя позволила отвести себя домой. Притулившись на шаткой табуретке знакомой кухни, раздвинув горы грязной посуды (мама была маниакальной чистюлей по отношению к своему телу, но в ее доме всегда было возмутительно грязно; посуда не мылась неделями, а окна – годами), она без удовольствия выпила бледноватый чай из засаленной чашки и, не чувствуя вкуса, сжевала предложенный эклер. А вот мамин аппетит был отменным – ее крупные сахарные зубы впивались в нежное тесто, губы пачкал жирный крем. Насытившись, она наконец заметила:
– А ты что-то грустная сегодня. Женские дела?
Она, конечно, знала про вступительные экзамены, но объема ее памяти не хватило на то, чтобы запомнить точную дату.
– Я не поступила в институт.
– И расстроилась? – преувеличенно бодро воскликнула Тамара Ивановна. – Полно тебе, это ерунда. Ты же не мальчик, армия тебя не ждет.
– А что ждет? – Надя подняла на маму влажные глаза. – Я не знаю, что делать дальше. Наверное, надо поступать в следующем году. А чем весь год заниматься?
– Хорошо, что ты сразу ко мне пришла! У меня есть идея. Помнишь, тетю Нину? Ну, Нину Карачарскую?
Надя помнила. Нина Карачарская и ее волосы. Нина Карачарская и ее браслеты – много-много, серебряных, тонких, при каждом взмахе рукой они словно смеялись. В далеком Надином детстве Карачарская была уже немолода – сильно за сорок. Возраст был ей к лицу, к тому же в какой-то момент ей удалось сделать из времени ручного пуделя. Она перестала меняться, и в кулуарах, конечно, поговаривали о бешеных тысячах, заплаченных пластическому хирургу, но явных улик не было. Нина всегда была на виду, никогда внезапно не исчезала на пару недель, чтобы потом объявиться с отекшим лицом, гипсом на носу и проработанной легендой об автомобильной аварии.
Нина была художницей, не очень удачливой. И четыре персональные выставки (одна – в Париже), светлая мастерская в мансарде старого московского особняка, соболья шуба до пят и посверкивающие сквозь толщу тяжелых, как у индианки, волос, брильянты – все это дали ей мужчины. Мужчины ее боготворили, женщины – презирали. Даже Тамара Ивановна Сурина, обычно беззлобная и не склонная к пустой зависти, говорила: «Без яркой внешности наша Нинка была бы в полной жопе», а все, кто это слышал, поддакивали, причмокнув.
Однако в середине девяностых все изменилось. Вялая, как морская черепаха, Нина Карачарская проснулась, расправила плечи, повела носом, хищно принюхиваясь к аромату свободных денег, гуляющему по растерянной стране. Потом купила у вьетнамцев футболку и три ночи вручную расшивала ее бисером, а то, что получилось, продала жене какого-то посла. Хорошие руки, трудолюбие и связи – прошел год, и она зарегистрировала фирму, наняла пятерых помощниц, а потом открыла небольшой магазин.
– Нине нужна помощница. Как раз вчера об этом речь зашла. У нее уволился человек, и ей срочно нужна замена. Могу тебя пристроить.
– Правда? – обрадовалась Надя. – Мам, пожалуйста!
– Нет проблем. – Тамара Ивановна улыбнулась, как фокусник, который вот-вот выпустит из цилиндра белых голубей. – Ты могла бы и шить, подмастерьем будешь, и бумагами заниматься. Набьешь руку, посмотришь, как устроено производство, и в будущем году тебя в твоем текстильном с руками оторвут.
Договорились, что мама свяжется с Ниной Карачарской в тот же вечер, а наутро позвонит Наде.
В ту ночь Надя почти не спала, мучимая счастливыми предвкушениями. Спокойная красивая Нина – лучшей начальницы и не представить. Небольшая контора, такие интересные вещи – Карачарская занималась и батиком, и народными костюмами. Однако утром звонок так и не раздался, да и мамин телефон не отвечал. Два дня Надя не выходила из квартиры. Два июньских дня – солнечных и жарких – были потрачены на пустое ожидание звонка.
И вот наконец выяснилось, что Тамары Ивановны вообще нет в городе. Она поправляет здоровье в Ессентуках – спонтанное приглашение мужчины. Вернулась мама только через две недели, загорелая, с порозовевшими щеками и как будто бы утюгом разглаженным лицом. Привезла Наде подарок – магнит для холодильника.
– А как же Нина Карачарская? – потухшим голосом спросила та.
– Ой! – Загорелая ладошка взлетела к смеющемуся рту. – А я и забыла о ней. Но ничего же страшного, сейчас и позвоним!
Однако выяснилось, что за две недели Карачарская уже успела найти помощника, и больше вакансий в ее небольшом доме моды не было. Тамара Ивановна закусила пухлую губу и развела руки – с улыбкой провинившегося малыша, который точно знает, что его простят, да еще и умилятся его никчемности.
После этого случая Надя не разговаривала с мамой два месяца, до самой осени.
Хорошо, что была Марианна и ее тетка, открывшая парфюмерный магазин.
Продавать духи было просто и скучно – побрызгал на специальную бумажную палочку, с милой улыбкой рассказал о компонентах аромата, принял деньги и упаковал коробочку в подарочную бумагу – вот и все. Покупателей почти не было. Марианна целыми днями читала журналы и приглушенным шепотом болтала по рабочему телефону. Она ощущала себя золотой рыбкой в ухоженном аквариуме – на своем месте. Надя же скучала у окна. У нее было чувство, что жизнь, так и не начавшись, кончилась.
Парфюмерный магазинчик быстро разорился. У Нади и Марианны уже был опыт – их легко взяли в галерею элитных алкогольных напитков. С тех пор они так и кочевали по магазинам и бутикам, всегда вместе.
А в текстильный институт Надя так и не поступила.
На ультразвуке врач увидел девочку, которую Надя не смогла распознать за нагромождением черно-белых линий. Линии колыхались, как мультипликационное море. В центре экрана пульсировало крошечное – не больше горошины – светлое сердце.
– Посмотрите, она пальчик сосет, – умилялась линиям докторша. – Вы уже решили, как назовете? Почему не взяли с собой ее отца?
Надя хотела было возмутиться последнему вопросу. Она считала Москву достаточно феминистским городом для того, чтобы люди не спрашивали взрослую женщину о том, где ее муж, да еще и с таким отвратительным умильным выражением лица. И не смотрели косо, если мужа нет. Но в последний момент проглотила гневную реплику, и она колючим меховым шариком застряла в горле.
Ей придется привыкнуть.
Лучшая тактика – вообще не обращать внимания, не чувствовать обиду. Современная Москва, может быть, и пропитана идеями феминизма, только вот и мультфильмы, и стихи Агнии Барто, и книжки для детсадовцев, и сценарии детских утренников – все это существует под лозунгом «папа, мама, я – счастливая семья». И рано или поздно придется объяснять дочери отсутствие одного из компонентов священного триумвирата.
Надя честно старалась и продержалась «незамеченной» до восемнадцати недель беременности, но потом живот взбунтовался с категоричностью отрока, вступившего в опасный возраст, когда наиболее благодатным выбором кажется то, чего не хотят твои родители. Он словно был обижен на Надю за то, что та его прячет. И начал расти в какой-то странной плоскости – как будто бы внутри нее раздувалось огромное яйцо, острый конец которого был обращен к миру.
Живот выиграл с разгромным счетом, а Надю вызвал «на ковер» старший менеджер бутика. Некая Наташа, высокая холеная холодная девица, которая считалась бы красавицей, если бы не выражение лица. Выражение лица было таким, словно она исподтишка брезгливо принюхивалась к собеседнику.
– Думаю, вы понимаете, почему я вас позвала, – сказала Наташа, вертя в руках серебряную десертную ложку.
Она сидела за небольшим офисным столом, в глубоком кресле, перед ней был чай и диетический салат из проростков, Надя же стояла, руки по швам, как первоклассница перед строгим директором школы.
Пришлось ответить:
– Понимаю… Но я хотела бы сказать в свою защиту.
– А мы не на суде. Нет, я не говорю, что вы должны уйти прямо сейчас. Завтра я позвоню в кадровое агентство. Вы – толковый работник, не думаю, что они найдут замену за два дня.
– Но я себя отлично чувствую. Я все тот же толковый работник. Разве я взяла хоть один отгул, хоть один…
