Рома Тирн - Москит

— Кого-то ищете? — спросил водитель, выбираясь из машины.

Тео молчал, остановив на нем взгляд. Мужчина неуверенно улыбнулся.

— Я ведь вас знаю, верно? Мы знакомы?

— Я ищу человека по имени Рохан Фернандо, — осторожно произнес Тео. — Мне казалось, он здесь живет, но…

— Рохан? Вы знали Рохана?

— Где он?

— Вы ничего не знаете?

— Нет, — ответил Тео.

— Вы местный?

Тео качнул головой.

— А, тогда ясно. — Человек понимающе кивнул. — Должно быть, из-за границы.

Тео ждал.

— Мне очень жаль. Конечно, вы не могли слышать. Года два назад случился пожар. Загорелась студия. И веранда. А потом и весь дом вспыхнул. Два года назад, среди ночи. Мы с женой уже были в постели… Ничего нельзя было сделать, дружище. Очень, очень жаль. Вы не родственник, нет? Если честно, я не понял, почему с ними так вышло. Да вся улица удивлялась. Такие были тихие, спокойные люди, а жена Рохана вовсе даже иностранка. — Мужчина удрученно пожал плечами. — Два года назад дела тут у нас плохи были. Теперь-то, на наше счастье, новое правительство мирные переговоры затевает. Все надеются, знаете ли. Особенно после приезда бывшего губернатора. А вы давно вернулись?

Не дождавшись ответа, он указал на стройку:

— Вот здесь и стоял их дом.

В том же году в галерее на Калле дель Форно открылась персональная выставка Рохана. Популярность его росла. Напряженность, глубина цвета, небольшие размеры — все усиливало странное очарование картин. Много лет Рохан был абстрактным художником, а теперь изображал пустые помещения, мебель, обнаженные фигуры. На его полотнах царил сумрак; шкафы разевали бездонные рты, с кроватей неряшливо свисали простыни, на фоне зарешеченных окон угадывались силуэты. И всегда, всегда проскакивали искры, будто сквозь трещинки в холсте.

Раньше, в Коломбо, Рохан делился с Джулией мыслями о своей работе. В конце дня она приходила к нему в студию, они вместе пили чай и разговаривали. Рохан выдвигал огромный холст в центр просторной студии, чтобы взглянуть еще раз вместе с Джулией. И с каким жаром он обсуждал с ней сделанное за день. Джулия не упускала шанса подтрунить над его чересчур серьезным отношением к работе. А потом они шли в дом ужинать. Теперь все переменилось. Они больше не шутили. Да и вообще в основном молчали. Никто из них не мог бы сказать, когда это началось, но теперь каждый жил своей жизнью. Джулия преподавала английский, встречалась с новыми друзьями. Снова взялась за переводы. Частенько, когда Рохан задерживался в студии, она ужинала с кем-нибудь из соседей. Раз или два она попыталась позвать с собой и мужа, но безуспешно. Оба понимали, что их относит друг от друга все дальше, но ни один не знал, как это остановить. Стоило Джулии заговорить о прошлом, как Рохан замыкался. Теперь они даже не произносили имен Нулани и Тео. Жизни на Шри-Ланке будто и не было. «И ради этого мы спаслись? — думала Джулия, лежа без сна рядом со спящим мужем. — Вот эта пустота и есть долгожданная свобода?»

Прошли месяцы. О выставке Рохана написали в итальянской прессе. Некий критик высоко оценил работы художника. «Картины Рохана Фернандо, — писал он, — заставляют думать о разделенной печали и смутных мечтах, о старинных комодах, где хранятся воспоминания. Ибо что есть жизнь человека? Всего лишь память». Рохан застал жену с газетой в руках. Джулия плакала.

— Только не начинай! — крикнул Рохан. — Я пишу то, что пишу. А что видят в моих работах всякие болваны, меня не касается. Я тут ни при чем.

— Рохан… — всхлипнула Джулия и стиснула губы. Слова потеряли смысл. Горе разделило их как стена из камня; нечего и пытаться разрушить эту стену.

В самые трудные времена они делились друг с другом мыслями, страхами, тревогами. Теперь же остался лишь омут горечи. «Тео ведь был и моим другом, — думала Джулия. — Он стал и моей потерей тоже. А вот твоя страна, будь она проклята, не имеет ко мне никакого отношения. — Обида прорастала в ней вездесущими сорняками, засыпала все серой пылью. — Это ты потащил меня туда, не забывай!» Джулия следила глазами за мужем, мечущимся по комнате. Вслух она ничего не сказала. Боялась разрушить то немногое, что они еще сохранили. Но обида не отпускала. Он будто забыл о том, что она и подругу потеряла. Никогда даже не вспоминает об Анне. И опять Джулия промолчала, чтобы не ранить мужа. Не призналась она и в том, что лелеет мечту поехать весной в Лондон, в последний раз попытаться разыскать Нулани Мендис. После Рождества, решила Джулия. В следующем году. Обязательно. Одна.

Шесть лет — срок немалый по любым меркам. Шесть лет сравнимы с подъемом на крутую гору. Тео Самараджива почти не заметил своего восхождения. Он снова начал писать, хотя и не собирался. Но ничего другого он просто не умел. Он писал всю жизнь, и остановиться ему было не суждено. Слишком громко сказано — «писать», вначале с горечью отмечал Тео. Сломанные пальцы отказывались стучать по клавишам машинки. Все болело — спина, подошвы, особенно нога. В море он больше не заходил, та ночь, когда он едва не утонул, отбила охоту плавать. Инстинкт самосохранения — мощная и непостижимая вещь. Заполнить долгие дни было нечем, и Тео принялся писать — очень медленно и от руки, потому что держать в пальцах ручку оказалось проще, чем пользоваться пишущей машинкой. Подтолкнула его к этому Терси. Именно Терси, которая по-прежнему приходила ежедневно, осторожно ковыляя вниз по холму с полными сумками овощей, кокосового молока, свежей рыбы. Терси готовила для него, убирала в доме. Она привыкла к Тео, и он больше ее не боялся. Терси стала частью его мира. А когда тоска накрывала Тео как плотное облако москитов, именно Терси старалась его отвлечь — болтовней, простодушной лестью.

— Вы известный писатель. Чего ж не пишете? — повторяла она снова и снова.

— Слишком много я знаю такого, — возражал Тео, — о чем не могу рассказать.

Терси качала головой:

— Так что ж? Я тоже всяких ужасов навидалась.

Впрочем, она понимала, что о заключении Тео пока писать не готов.

— Может, и вовсе никогда не сможете. Ну так про другое пишите.

О его книгах она имела смутное представление, фильма не видела, и Тео был этому рад. Хорошо, что Терси мало что знает о его прошлом.

Первые строчки после возвращения он написал об Анне. Все, что было до Анны, не считается. Анна привела его к новой любви. Голос Анны пробудил его память.

Терси ни о чем не расспрашивала, но спустя какое-то время Тео сам заговорил о своем страшном опыте.

— Мне завязали глаза… И били. Сбивали ударами с ног. Пытали электрическим током. Раздели догола, заталкивали в зад стручки перца чили и смеялись. В другой раз… я не помню когда, но знаю, что меня били прикладом автомата. Пальцы сломали — видите, Терси? Три пальца. Им было смешно: писатель без пальцев.

Терси натирала полы кокосовой стружкой. У Тео сжималось сердце: точно так же натирал полы Суджи…

— Если рану не лечить, — не глядя на него, тихо отозвалась Терси, — она никогда не затянется. Только хуже станет. Надо самому постараться выздороветь.

Терси больше не называла его «сэр». Она редко хоть как-нибудь к нему обращалась, но, когда Тео не видел, неизменно провожала его взглядом. Терси знала, что он испытывает. Когда-то у нее был сын. Очень давно. В самом начале войны.

— Им нравилось играть со мной в психологические игры, — вдруг сказал Тео спустя несколько дней. — Мне казалось, я куда-то поднимаюсь по ступенькам до самого верха. Казалось, дальше обрыв, сделаю шаг — и упаду. А на самом деле от удара по лицу натыкался на стену.

— А потом? — осторожно спросила Терси.

Но Тео снова замкнулся. Вечером, после ухода Терси, он открыл свою тетрадь.

Меня пытали.

Он долго смотрел на то, что написал черными чернилами. Два слова. Всего два самых обычных слова, но они навсегда изменили жизнь человека. Здесь нужны чернила красного цвета. Кто ему поверит, думал Тео, если он сам с трудом верил в реальность произошедшего? С другой стороны, Терси ему несомненно верила. Удивлялась даже: мол, с чего бы ей сомневаться, она-то сама не раз сталкивалась с людской жестокостью.

Осталась лишь жалость к себе. Вернувшись на остров, я привез ее с собой. И вот она опять овладела мной.

Тео остановился, задумался. И продолжил писать.

Только девушка отвлекала, появляясь изо дня в день, как бездомный котенок. Сначала я не отдавал себе в этом отчета. Сломленный твоей смертью, я не верил в будущее. А тут вдруг эта девочка. Война разгоралась, а она ничего не хотела знать, кроме своего искусства. И все наполнилось смыслом благодаря ее рисункам. Ее пальцы творили чудо. Создавали образы, о существовании которых я не подозревал. Одним точным штрихом она добивалась того, на что я потратил бы двадцать слов. Ошеломляюще…