— Так мне что, идти в лес? — спросил Отрохов.
— Не положено, я же сказал! — сержант Филончук сплюнул, почему-то достал пистолет из обшарпанной кобуры, повертел его и так, и этак перед лицом, заглянул в глазок ствола, фукнул туда: — Не положено! Я, кажется, понятно выражаюсь? А? Ну и почему же молчите?
Прежде чем что-то сказать этому Филончуку, Отрохов снова вспомнил его малым недотепой, когда тот вызвался присматривать летом за кроликами.
Одно время модно было в школах держать этих ушастых красавчиков. Получалось неплохо: дети были заняты делом, не болтались без занятия все лето, могли заработать и для себя какую-то копейку, и для школы. Травы ведь хватает. Все шло хорошо, а позже, перед новым учебным годом, на школьной ферме забили тревогу: стали исчезать кролики. Сначала один, потом второй, третий... Кто позарился? Дверь же на ночь закрыта. Ключ от замка только у учителя Шульги. Оконное стекло, которое под самой крышей, целое. А поз-же сами дети поймали за руку злоумышленника. Это был все тот же Миколка, еще, правда, не «стоматолог». Каким образом он их воровал? Рядом с сарайчиком построили туалет — глубокий, из оструганных досок, — к новому учебному году. Вот он и использовал его — незаметно, пока кормили кроликов одноклассники, ухитрялся засунуть одного из них в корзину, вынести, опустить в яму, а вечером, когда совсем темнело, через туалетное очко вытаскивал кролика и нес домой. И так три раза. Пока не выследили.
И вот теперь он, этот кроликовод-«стоматолог», не пускает его, Отрохова, в лес. Хотя, что он может сделать, если не послушаться, не обращать внимания на его крики-угрозы? Стрелять начнет? Вряд ли. А может быть, и осмелится... Если бы знал, какая у него инструкция. Да и почему это вдруг милиция не пускает в лес? Что ей, в конце концов, больше нечего делать? Вон сколько преступлений... даже в деревне стало небезопасно жить, особенно старикам — врываются в дома подонки в каких-то чулках на рожах, отнимают пенсии. Еще, слава Богу, если только заберут, когда не до крови доходит... А у тех, стариков, и сил нет отбиваться, как и некому заступиться за них. Милиция здесь вот, на этом посту, а в деревне, чтобы защитить человека, старого и немощного, их и днем не видно. Телефонов также нет — как правило, всегда не хватает нескольких метров какого-то там кабеля или двух столбов.
— Я сказал: не пройдешь! — сержант Филончук спрятал обратно в кобуру пистолет и на всякий случай пододвинул его немного ближе к животу. — Мне за вас отвечать не хочется. Я солдат: сказали не пускать в лес, я и не пускаю. Скажут пускать, я и пущу. Я, может быть, погонами дорожу. Они на дороге не валяются. А ты, дед, хочешь сказать, что знаешь меня?
— Я же Отрохов... Евгений Павлович.
— Что-то слышал. Было.
«Может, напомнить ему про зубной кабинет?!» Но Евгений Павлович отогнал эту мысль от себя, справедливо решив, что лучше не напоминать этому человеку, когда он к тому же в погонах, о его проказах, а то еще, неровен час, не так поймет. Примечательное же, что-то значительное про Миколку ничего не всплывало в памяти, как ни старался. Тогда он сказал коротко и понятно:
— Директор школы из Осиновки.
Сержант Филончук не сразу признался, что помнит, что знает... Почему-то он стыдился этого, даже старался не встречаться с Отроховым взглядом и все посматривал на тот кол с вывеской, где было написано, что грибы и ягоды собирать запрещено. Предложил даже закурить, но Отрохов поблагодарил и не взял сигарету из пачки, протянутой в его сторону. Филончук закурил сам. Попыхивал дымом, перхал, как старик, а сказал на удивление спокойно и вежливо:
— Поскольку вы мой бывший директор... теперь я вспомнил, хоть, мать честная, и постарели вы, скажу правду!.. То тем более пропустить вас в лес не могу. Здоровье, дорогой мой, на первом плане, и кто, как не я, ваш бывший ученик, должен заботиться об этом? Никто не ходит в лес, и вам не советую.
— А кому у нас ходить? — посмотрел на Филончука Отрохов. — Один я и остался, кто на ногах более-менее. Есть, правда, двое мужчин моложе меня, но они никогда в тот лес за грибами не ходили и до радиации.
— И живут же! — ухватился за услышанное Филончук.
Бывший директор ответил не сразу:
— Жить можно по-разному. Однако же, сходив в лес, я не умру. Вот уже сколько лет прошло после аварии, а что едим? Что? Разве чистые продукты привозят? Кто? Когда? Покажите мне того человека, я расцелую его. Покажите. Всё с огорода. С пастбища нашего же, которое рядом с лесом. И грибы я каждый год собираю. А если собираю, то и ем. И зачем вы теперь стоите здесь? Где раньше были? Кто этот пост придумал? Так что, Миколка, позволь мне...
Филончук, увидев, что бывший директор намеревается идти в лес, заревел нечеловеческим голосом, аж желваки на шее выступили, а глаза, так же как и щеки, набухли краской:
— Стой!
Отрохов, хотя и был атеистом, все же на всякий случай перекрестился:
— Прости, Господи!.. Что это с человеком?
Неожиданно показал рукой на лес:
— Там кто-то кричит, Филончук! Слышите? Девушка! Зовет на помощь!..
Филончук же даже не глянул в ту сторону, откуда долетали обрывки мольбы о помощи, а сказал, будто он служил не в милиции, а где-нибудь в далеком от нее ведомстве:
— С моей стороны в лес никто не заходил. Я зорко слежу. О других не знаю. А если кто, может быть, и пробрался, что я не заметил, то пускай теперь покричит.
— Так радиация не кусается, не царапается, товарищ Филончук? — дернул сержанта за рукав Отрохов. — Что вы скажете? Вы от меня не отворачивайтесь, не отворачивайтесь!..
Филончук решительно повернулся, выдохнул в лицо бывшему директору:
— А у нас — и кусается, и царапается! Так что шуруй отсюда, дед, пока не поздно! Я тебе понятно говорю? А про школу мы потом побеседуем. Бери свою корзинку и исчезай, а то поздно будет.
3Едва ли не каждый день на пост приходила бабка Степанида. Почти беззубая, маленькая, всегда грязная, она здоровалась с первым попавшимся на глаза милиционером, ставила на крыльцо ведерко, поправляла платок на взлохмаченной голове. Милиционер посматривал на ведерко, потирал ладони, усмешливо переводил взгляд на старушку:
— Пароль!
Степанида улыбалась — похоже, игра с паролем ей нравилась, — и припоминала, какой же он, тот пароль. Ага, да-да: можно называть.
— Десять яиц, — вспоминала Степанида. Больше не было. Одно сама выпила. По дороге. Очень захотелось пить. А было одиннадцать. Поэтому не так быстро назвала пароль. Пока посчитала.
— Все равно молодчина, тетка, — милиционер взял ведерко, исчез с ним в вагончике, через несколько минут возвратил его, а когда Степанида спросила, когда же они рассчитаются за яйца, которые приносила раньше, милиционер успокоил: — За это, бабка, не волнуйся. Приноси еще. Сразу и рассчитаемся.
— Принесу. Может, хлопцы, у вас какая газета старая есть? — несмело спросила Степанида. — На растопку.
— Найдем, — сказал милиционер и спрятался в вагончике, но вскоре вернулся, поднял руку с газетой над собой. — А за газету, бабка, расчет отдельный.
— Что надо? — не понимала, чего требует милиционер, Степанида.
— Спой пару частушек, а? — раскрыл рот милиционер. — Серега, выходи! — позвал он напарника. — Ой, умора сейчас будет. Только что-нибудь новенькое давай. Без халтуры. Ну, смелее, смелее. Слушаем.
Старуха, видимо, считала за честь, что милиционеры хотят послушать не кого-либо, а именно ее, поэтому забывала про оплату за яйца, которые выдуривали у нее наглые хозяева этого вагончика, и когда появился напарник, зашамкала беззубым ртом:
Што ж вы, дзеткi, не паёце?
Я стара, i то пяю.
Што ж вы, дзеткi, не даёце?
Я стара, i то даю.
Степанида, часто моргая ресницами, смеялась вместе с милиционерами, сморкалась в подол платья.
— Принимается! — удовлетворенно фыркал милиционер. — Ну, что там у нас дальше? Договаривались на две частушки. Напоминаю: только не повторяться. Теперь газеты дорогие, просто так не отделаешься. Поехали!
— Не держит моя голова уже ничего, молодые начальники, — говорила Степанида. — Думала, думала, что же пропеть еще, — и не могу придумать. Хотя вот. Слушаете?
— Давай, давай.
— Про любовь, — Степанида поправила платок, взяла ведерко в руки, словно подготовилась задать стрекача, если частушка не понравится слушателям. — Про любовь. Слушаете? Начинаю: «I тут балiць, i там балiць... Толькi там не балiць, дзе мой мiлы шавялiць».
Хозяева поинтересовались, был ли когда у старухи муж.
— Ушел, — призналась Степанида. — Давно ушел. В белый свет. Детей не было по его вине, я упрекать стала, он не выдержал и ушел. Говорят, где-то в Сибири... А зачем он туда съехал? Когда же и его, Лисовца моего, винить не надо было из-за детей. На тракторе работал и все время бочку с ядохимикатами таскал. Все он да он. И поразился. Не способен стал. А тогда ту бочку никто из трактористов не брал — боялись. Вот не помню, уговорили кого или нет. Видимо, нет.
