Я быстро повернула в другую сторону — шум лифта подгонял меня. Кабина остановилась на этаже. Двери начали открываться. Я шагнула в ближайшую комнату.
— Здравствуйте, — сказала незнакомая женщина. — Вы что-то ищете?
Комната выглядела как офис. Не настоящий, конечно, а импровизированный, устроенный в гостиничном номере. На кровати — открытые коробки, портфели, остатки газетных выпусков дня за два или за три. Столы задействованы для варки кофе и приготовления сандвичей, только письменный выдвинут на середину и окружен стульями.
Женщина, заговорившая со мной, была симпатичная, молодая и выглядела вовсе не угрожающе. Правда, казалась усталой, даже переутомленной. Волосы зачесаны назад, просто потому, что не было времени их помыть, любая женщина так делает. Макияж смазан — она явно несколько часов не смотрелась в зеркало, а то бы подправила.
— Вы что-то ищете? — спросила она.
Поспешно стараясь улыбнуться и найти правильный ответ, я заметила на ее блузке бейджик с именем и быстро отвернула левый лацкан своего жакета, чтобы скрыть отсутствие у меня такового.
— Да. Я ищу…
— Он на совещании. Они все там.
— Вот как.
Видимо, женщина решила, что я ищу кого-то из этой комнаты.
— Если хотите, вы можете спокойно подождать здесь. Это ненадолго. По поводу завтрашнего важного дня и охраны — не стоит ли ее усилить.
Отчаянно разыгрывая полную осведомленность, я сказала:
— Надеюсь, они этого не сделают. И без того столько народу нагнали — ступить некуда.
Я забеспокоилась. Женщина сказала чуть больше, чем хотела, — вероятно, оттого, что приняла меня за свою. Теперь же, я видела, она сообразила, что никогда прежде меня не встречала и что я так и не сказала, зачем пришла.
— Лучше погуляю по коридору. А то все сижу и сижу, часами. Моцион не повредит. Извините за беспокойство, и спасибо. — Я вышла из комнаты. Смело.
Мне было ясно: на сей раз надо действовать решительно, что бы ни случилось. Пойду прямо к лифтам, позвоню, дождусь кабины и спущусь вниз.
Так я и сделала, более или менее. Только вот к лифтам я направилась, как раз когда закончилось совещание, о котором говорила молодая женщина, — во всяком случае, я решила, что речь шла именно о нем.
В общем, пока я шла по коридору мимо закрытых дверей, одна из них, по левую руку и чуть впереди меня, распахнулась. Никто не вышел, но дверь осталась открыта, и, подойдя ближе, я увидела чью-то руку, которая ее придерживала.
Изнутри доносился гул голосов, там было, наверно, человек десять. Тот, что придерживал дверь, стоял отвернувшись и разговаривал с кем-то в комнате. Запах дыма и виски — не всегда неприятный, всё зависит от обстановки — наплывал в коридор, а голоса при всей серьезности звучали оживленно, бойко, так разговаривают между собой люди, которые прекрасно друг друга знают и только что улаживали важные вопросы; я и сама, бывало, участвовала в подобных разговорах, когда целую напряженную неделю заседала в жюри по присуждению премий или в каком-нибудь комитете, где решалась судьба публичного сквера либо знаменитого парка.
Я не рискнула пройти мимо, не удостоверившись, кто там, но удостовериться надо осторожно, с оглядкой. Поэтому я только замедлила шаг и сделала вид, будто у меня здесь дело, будто я зашла за своим спутником.
Увиденное — то, что я успела различить на ходу единственным долгим взглядом, — заинтриговало меня. Но не поразило и неожиданностью не стало. Только развеяло сомнения, сделало их уверенностью.
А увидела я целое сборище известных политиков и по крайней мере четверых сразу же узнала: министра обороны Розберга, министра здравоохранения Скелтона, министра внутренних дел Бриггса и шефа ЦРУ Молтби. Всего в этой комнате, где после совещания царил беспорядок — отодвинутые стулья, пустые стаканы, кипы бумаг, свитера, небрежно перекинутые через плечо, — толпилось человек двенадцать, и остальные тоже казались смутно знакомыми.
Задерживаться я не собиралась, но, судя по всему, инстинктивно приостановилась — на долю секунды. Однако этого оказалось достаточно: Томас Бриггс поднял голову и увидел меня. Как нарочно именно с ним мне доводилось встречаться. Только вот он скользнул по мне беглым взглядом, будто никогда раньше не видел, хотя тотчас же посмотрел еще раз, тоже коротко, — словно у него мелькнула мысль, что он все-таки где-то меня видел.
И я ушла.
127. Лифты, кажется, останавливались на всех этажах, кроме этого. Поднимались на третий этаж и снова спускались в холл, но идти на четвертый даже не думали, хотя я упорно жала на кнопку вызова.
Потом до меня дошло, что из трех лифтов сюда можно вызвать только один, причем кнопку его надо задействовать специальным ключом.
Что же делать?
Жди. Не нервничай. Рано или поздно кто-нибудь поднимется сюда, и ты сможешь спуститься.
И я стала ждать. Размышляла о том, куда подевались мои конвоиры, и в конце концов поняла: они всего-навсего сторожа и посыльные. Перехватывают нежелательных лиц, отводят в наглухо изолированное помещение, в карантин и, известив начальство, что нежелательное лицо ждет допроса, возвращаются на свой пост. И мне явно здорово повезло, что начальство, информированное о моей поимке, не нашло времени мною заняться. Пока что.
Наконец-то подошел лифт. Из кабины выбрался официант с трехколесной тележкой, нагруженной подносами с толстыми сандвичами и бутылками с пивом. Я изобразила терпеливую помощницу — придержала дверцы. А когда он ушел, юркнула в кабину и нажала кнопку «холл».
Ура! Свобода! Я чувствовала себя как человек, вся жизнь которого сплошные тюремные сроки — длинные и короткие — да освобождения. На сей раз освобождение было как нельзя более кстати.
...
128. Дверь лифта открылась — и передо мной предстала Мерседес Манхайм, в темных очках, нетерпеливо ожидающая, когда кабина опустеет.
Кажется, она здорово опешила. Сняла очки и чуть их не уронила. Да, наша встреча явилась для нее полной неожиданностью. Она даже рот открыла от удивления, хрипло перевела дух и только потом обрела дар речи:
— Я думала, ты умерла!
Я стояла, придерживая рукой дверь лифта, чтобы не закрылась.
— Все твердили, что ты умерла, Ванесса! Просто не верится — это ты! — Глаза у Мерседес наполнились слезами. Она действительно думала, что меня нет в живых. И теперь раскрыла мне объятия.
Дверь лифта сильно давила мне на руку, когда я вышла в освещенный холл. На лице у моей старинной приятельницы отчетливо читалось, что она изо всех сил старается обуздать обуревающие ее чувства.
— Ох, — вырвалось у нее, раз и другой.
Мы обнялись. Мерси заплакала.
Дверь лифта у меня за спиной закрылась.
— Черт! — буркнула Мерседес мне в плечо. — Ну и ладно. Лучше пропущенный лифт, чем усопшая Ванесса Ван-Хорн.
Мы оторвались друг от друга и рассмеялись.
— Умерла моя мама, — сказала я.
— Вот как. Тогда все понятно. Когда мне сказали, что ты умерла, я написала Роз Аделле длинное письмо, но ответа не получила.
Я коротко рассказала о своих сердечных приступах, о том, как долго лежала в больнице, как долго выздоравливала. Мерседес пришла в ужас и бурно, даже чересчур бурно, выразила сочувствие.
— Нам с тобой еще рановато умирать. Дай-ка на тебя посмотреть! — Она отодвинула меня подальше и смерила взглядом с головы до ног. — Вид усталый. Ты же в отпуске, а как-то не заметно.
— Освоиться оказалось трудновато.
Я в свою очередь смерила взглядом ее.
Внешне Мерси совершенно не меняется. Благодаря регулярным подтяжкам уже сколько лет выглядит на тридцать пять. И по-прежнему кажется редкостной пришелицей из другой эпохи; «своенравная женщина», она никогда не теряла самоообладания, а ее индивидуальное чувство стиля и политическое постоянство принесли известность как иным безымянным кутюрье, так и политическим начинаниям. Капризная девчонка, убегавшая от мистера Гувера и от мистера Вандербилта, могла сменить пристрастия, но не манеры. Она сохранила давнюю патрицианскую осанку, давний живой смех, давний резкий голос, изысканно четкий. С другой стороны, ее лицо претерпело столько подтяжек, что она поневоле чеканит слова и говорит с полным отсутствием мимики, а глаза оставляют странное впечатление — их будто закрепили в широко открытом состоянии. Мерседес располагает весьма скудным набором выражений лица — как в «Ридерс дайджест», всё беспощадно урезано. Но личность ее от этого нисколько не страдает. Я по-прежнему очень ее люблю, испытываю перед нею — как всегда — благоговейный трепет и восхищение, уважаю ее. Масса денег и энергии, которые тратятся с умом и инвестируются творчески. Достаточно сказать, что, когда после кончины Мерси государство унаследует Манхаймовскую художественную коллекцию, мы все действительно станем намного богаче.
