— Ой, сколько вы пьете!
К концу ужина Антонио почувствовал, что он пьян, и слова доктора доходили до него словно в ватной обертке, отчего казались однообразными и бесцветными. Женщина по-прежнему не спускала с него холодно-любопытных глаз, и когда они все трое поднялись из-за стола пить кофе, Антонио, отговорившись спешным делом, распрощался.
Воздух, свежий и бодрящий, словно ласка, заполнил легкие. Люди рано разошлись по домам, и на террасах кафе было пусто. Селение вдруг представилось ему гигантским кладбищем, где каждое окно было могилой, каждое здание — мавзолеем мечты или надежды. Страна не ощущала, как текут дни, а их дни, дни, отведенные детям этой страны, были ужасающе быстротечны.
Приторный винный привкус во рту мешал думать: куда идти? Что делать? Как отомстить? Дикая и невозделанная, залитая солнцем земля, сколько еще поколений из его племени должны потерпеть поражение? Сколько дней, сколько недель, месяцев, лет еще будет она необитаемой? Он прошел через площадь перед статуей Скорбящей богоматери работы Салсильо. Распятый бог его предков не спал: раскинув мертвые руки, караулил пустоту. Немой и бесчувственный к людской боли, этот бог бесстыдно, точно пиявка, питался бесполезными молитвами людей. Антонио быстро пошел по круто идущей вверх улочке и, пройдя немного, остановился и спросил у молодого парня, как найти проститутку.
— Второй поворот направо, приятель. Домик с фонарем.
Он колотил в дверь кулаком, и скоро ему открыла крепкая девушка, краснощекая, с каштановыми волосами и ярко накрашенными губами. Увидев его, она прижала руку ко рту, еле удерживаясь, чтобы не рассмеяться. Она заперла за ним на задвижку и остановилась, наклонив голову и уставившись в землю, точно от стыда и смущения.
— Что такое? — спросил Антонио.
— Ничего, — пробормотала она. — Напугалась.
— Из-за бороды?
— Я знаю, кто вы такой и почему приехали в селение… На днях я видела вас издали еще с одним сеньором… Вот бы уж не подумала…
— Что не подумала?
— Не знаю… Мне про вас рассказывали… В жизни не подумала бы, что увижу вас здесь… — Девушка смущенно улыбнулась. — Ой, да мне на вас и смотреть-то боязно…
— Я пришел не для того, чтобы ты на меня смотрела.
— Не для того, сеньор.
— Ну, иди, делай свое дело и помалкивай…
Четверг, 21-е. В 9.30 появляется Горилла. В 12.30 он входит в бар «Пичи», где уже находятся Цыган и Синий. В 12.55 они выходят втроем, и на улице Вильядомат Цыган останавливается поговорить с человеком, которого назовем Гималайя. Через пять минут они расходятся, и Гималайя садится в «сеат-600» Б-147201. Цыган и Синий теряются из виду. Горилла идет на вокзал MCA и бросает в почтовый ящик письмо. Наши сотрудники вскрыли письмо, в конверте — торговая реклама на имя Карлоса Ореля, Перпиньян, улица Ветрак, 20, проживавшего ранее в Альмогаваресе, улица Премья-де-Мар, 8. Сотрудники, следовавшие за Гого, сообщают, что она пересекла границу без происшествий; удалось сфотографировать ее паспорт.
Пятница, 22-е. В 1.15 приезжает Горилла и идет в мастерскую к Синему. Вместе они идут в бар «Пичи». Потом расходятся, и Горилла пешком идет по улице Энтенса, до перекрестка улицы Инфанты Карлоты и шоссе Саррьа. В 11.45 он встречается с Цыганом в баре «Руэдо». Они идут по улице Лондрес и на углу улицы Урхель вступают в разговор с человеком, которого назовем Смуглый: 35 лет, рост 166 см, худощавый, черноволосый. Они идут в бар «Коломбиа». Смуглый достает из папки бумагу и показывает ее Горилле. Слышали, как тот сказал Смуглому: «Все равно — один или много». В 14.30 они прощаются, и Смуглый идет на улицу Травесера-де-лас-Кортс, 390. Цыган и Горилла остаются вдвоем. Заходят пообедать в ресторан. Горилла передает Цыгану портфель черного цвета. Не спеша они спускаются по улице Урхель и идут к «Пичи». Заходят в бар, там Синий с Кудрявым пьют кофе. В 17 часов Горилла с Цыганом выходят из бара, в 17.45 выходят Кудрявый и Синий. Синий идет к себе в мастерскую, Кудрявый — на проспект Хосе-Антонио. Через несколько минут он теряется из виду в уличном движении.
Вторник, 26-е. В 8.30 Горилла с Сойкой едут на такси с чемоданами в Альмогаварес, Премья де Мар, дом 8, на старую квартиру Карлоса Ауреля. Через два часа Горилла со светлым портфелем садится на поезд, на площади Паласио берет такси и едет в мастерскую к Синему. Вместе они идут в бар «Пичи», через пять минут выходят обратно, и Горилла идет на перекресток улиц Рокафорт — Арагон. Как только он доходит до этого места, рядом с ним останавливается «пежо» № 4703 Р1-75. Время — 12.01. Из машины выходят женщина и мужчина, мужчина похож на иностранца, обозначим их соответственно Эскучи и Кокто. Эскучи обнимает и целует Гориллу. Кокто пожимает ему руку, потом лезет в машину и достает чемодан. Светлый портфель, должно быть, остается в машине, потому что больше его не видели. Эскучи и Горилла останавливают такси и отвозят чемодан на квартиру к Цыгану. Оставив машину на стоянке рядом с магазином «Эль-Агила», Кокто прогуливается один по центру (похоже, он хорошо знает город) и пьет аперитив в баре «Эстудиантиль». В 15.30 Горилла входит в мастерскую к Синему. Приезжает Кокто; Синий заводит «пежо» в мастерскую и опускает металлическую штору на входной двери. Горилла и Кокто находятся внутри около получаса, а Синий между тем сторожит на улице. Затем Горилла и Кокто выходят, выводят машину и едут на площадь Испании, к Паралело, и немного спустя теряются в уличном движении.
Вторник, 26-е. Эскучи оказалась Эулалией Миральес Бадиа, арестованной в 1947 году и переданной особому Трибуналу, разбиравшему дела масонских и коммунистических организаций, за то, что работала связной в ЕСПК; в 51-м году была освобождена и через два года уехала во Францию. Кокто — Роже Даниэль Алеви, родившийся в 1916 году в Оране, по национальности француз, паспорт № 847321, выданный в Париже 15 июля 56-го года; выяснилось, что 14 апреля 60-го года он был зарегистрирован в отеле «Рехина», Барселона, судя по чему можно предположить, что пребывание его в нашем городе уже тогда было связано с выполнением некоего подпольного задания.
Что же делал ты в то время, когда твои друзья кинулись в политику?
Рекомендательное письмо знакомого мецената — латиноамериканца — открыло перед тобою двери домов левой парижской интеллигенции, и прием, оказанный этими щедрыми душою мужчинами и женщинами, слегка льстил твоему тщеславию. Тебе вспомнилась первая встреча с Морисом Тессье (аскетическое лицо, открытый взгляд, сдержанные жесты римского прелата) в кабинете влиятельного издательства на Рив-Гош (ковер на полу, на полках — книги в роскошных переплетах, склонившаяся над «ремингтоном» прелестная белокурая секретарша), и то волнение, которое охватило тебя, когда ты заметил страстный интерес собеседника к твоему рассказу, теперь вызывает у тебя снисходительную улыбку. (Испанские дела нынче не в моде, думаешь ты, и Тессье со своими друзьями, без сомнения, ратуют сейчас за мятежных борцов Анголы или Вьетнама.)
В конце продолжительной беседы он назвал своей секретарше номер телефона и, подождав ее знака, поднял трубку: «Allô… Josette?»[50] Ты с восхищением разглядывал алтарь этого храма культуры, освященный безмолвным присутствием писателей, которыми ты пылко восторгался в юности и которые теперь, возведенные в прославленный пантеон бессмертных, продолжали с фотографий, на которых они застыли в строгих позах, наблюдать за порядком и исправным ведением дела в этом доме, пытливо вглядывались в гостей и пролаз, время от времени появлявшихся здесь.
«Oui. C’est un jeune intellectuel de Barcelone… Un garçon tout à fait révolté contre le Régime… Son expérience est des plus intéressantes… Oui, il parle français… Nous pouvons lui organiser une rencontre avec les Cazalis…»[51] Голос у Тессье был мягкий и звучный, и казалось, суровые писатели с фотографий на стенах издали одобряли его слова: мимолетный отблеск улыбки или едва заметное подмигивание, означавшие довольство и полное взаимопонимание, время от времени, казалось, оживляли застывшее и холодное выражение их лиц.
Ты вышел на улицу; от счастья кружилась голова, и ты не мог отделаться от гипнотического влияния этого независимого и вожделенного мира, от радостного ощущения, что ты заполучил ключ от входа и пожизненное место под солнцем (твой актерский инстинкт чуточку все приукрасил и, вслушиваясь в перипетии своей биографии, ты попал в ловушку собственных чувств).
Несколько дней спустя (стояла середина сентября, и листья на деревьях желтели) ты поднялся по устланной ковром лестнице в квартиру семейства Тессье и с бьющимся сердцем позвонил у дверей. Хозяин дома встретил тебя с заговорщической улыбкой и представил тебе по очереди всех гостей: Бернар Казалис и его жена Леон, критик Робер Нуво, Мари Пьер Дрейфюс, Жерар Бонди и другие, чьи имена ты забыл; всех собравшихся за этим столом роднило тонкое и неясное сходство, словно все они были родственниками, многие из них загорели, потому что недавно вернулись из отпуска, который проводили, как ты потом узнал, купаясь в море и лежа под солнцем Испании.
