— Спасибо, что уделили время, — пряча блокнот в карман, раскланялся полицейский.
Провожая его, Лютый гадал, зачем он приходил, и, закрыв за ним дверь, прильнул к глазку, чтобы удостовериться, что гость ушёл. Но тот, спустившись на пару ступенек, вернулся, подкравшись на цыпочках, и, приложив ухо к двери, прислушался. Лютому казалось, что его ухо, словно фонендоскоп, слышит, как бешено колотится его сердце, и, затаив дыхание, боялся выдохнуть, чтобы не выдать себя. Поправив фуражку, полицейский, насвистывая, сбежал по лестнице.
Вернувшись в комнату, Лютый проверил, не пропало ли что-нибудь из вещей, а потом, взяв веник, вымел грязь от ботинок и дурацкие шуточки, которыми сорил подозрительный полицейский.
Закрывая глаза, Лютый шаг за шагом повторял вечер, когда был застрелен Могила, проживая его минуту за минутой, как помнил, а потом, выворачивая наизнанку, переставлял события задом наперёд, и ещё больше запутывался. Он спотыкался на той секунде, когда грохнул выстрел, и ружьё, дёрнувшись, словно в предсмертной судороге, выпало из его рук. Ему уже казалось, что он не нажимал на курок, или, нажав, направил ружьё вверх, а потом был второй выстрел, и третий, или он вообще не стрелял, а ружьё, кашлянув «холостым», выпало из рук, никого не убив. И где был в эту минуту Каримов? И был ли он там? Лютый чувствовал, что сомнения начинают разъедать его, словно ржавчина, подтачивая воспоминания, путая их с фантазиями и услышанными разговорами.
Перебирая старую одежду, которая, став на несколько размеров больше, висела на нём, словно мешок, Лютый вспоминал холодные ночи в тайге, когда он согревался валежником, мастеря шалаш из сухих веток и гнилых, трухлявых деревьев. Он всё время мёрз, словно в лесу так обморозился, что до сих пор не мог оттаять, и, натянув на себя несколько свитеров, сидел под шерстяным верблюжьим одеялом, слушая стук своих зубов.
Дочь не ночевала дома, а Лютая возвращалась поздно, пряча под блузкой налипшие поцелуи, и, как и прежде, замечала мужа не больше, чем мебель. Казалось, она выбросила последние месяцы жизни из памяти, словно листы отрывного календаря, которые щелчком отправляла в мусорное ведро.
А Лютому оставались разговоры с самим собой и прогулки по лабиринтам воображения, которое, как калейдоскоп, каждый раз составляло новый узор событий, и он, глядя в зеркало, уже не мог сказать самому себе, что произошло в тот вечер, когда застрелили Могилу.
Воя от одиночества, он набирал наугад телефонные номера, а услышав голос на другом конце провода, молчал, пока там не бросали трубку. Но однажды решился откликнуться.
— Говорите, алё? — нетерпеливо повторил женский голос.
— З-здра-авству-уйте, — от волнения заикаясь больше обычного, протянул Лютый. — Набрал в-ваш номер слу-учайно, про-осто хотел услышать человека.
— Вам одиноко? — вдруг откликнулась женщина. — Вам плохо?
— Оч-чень, — признался Лютый, от волнения уронив телефон. — Алё, в-вы слышите меня?
— Да-да, я слышу вас.
— Мне оч-чень одиноко, я в-всю жизнь был од-динок, как в б-безжизненной пустыне, но сейчас я — ка-ак в открытом космосе, а кругом бесконечность. Понимаете?
— Конечно, понимаю! Нам нужно встретиться!
— Пра-авда? — удивился Лютый. — Вы эт-то серьёзно? — И, помявшись, добавил: — М-меня зов-вут Савелий Лютый.
— Прекрасно! Вам нужна помощь специалиста. Приходите к нам в психологический центр, мы всем помогаем, — убаюкивающим голосом ответила женщина, и у Лютого в горле вырос кактус. — Запишите адрес.
Шаркая тапками, Лютый прошёл на кухню и, открыв зубами бутылку водки, которую жена хранила в холодильнике, сделал глоток. Выбросив в открытую форточку смятый листок с адресом, он прислонился через кулак к холодному стеклу. Патруль по-прежнему караулил его подъезд, и полицейский, вылезая из машины, разминал затёкшие суставы. Он поднял голову на окна Лютого, а Савелий спрятался от него за занавеской, ругая себя за ребячество.
В маленьком городе человек застывает в размеренной жизни, как муха в янтаре. Здесь любят бородатые анекдоты, которые вязнут на зубах, как прошлогоднее варенье, одежду носят до дыр и из года в год читают одни и те же книги, радуясь, что сюжет не меняется, а финал предсказуем. В провинции газеты, как и женщины, не стареют, здесь ничего не выходит из моды, потому что ей никто не следует, и каждый завтрашний день похож на вчерашний, как две капли воды. Лютый и сам верил, что человек должен умереть там, где родился, а прожить камнем, под который не течёт вода, но теперь, надев прежнюю жизнь, как шляпу, задом наперёд, думал, что, прежде чем умереть, нужно успеть родиться, вылупившись, как птенец, из скорлупы собственной судьбы. Он чувствовал себя камнем за пазухой, только не знал, — чьей, и, со страхом разглядывая себя в зеркале, говорил отражению: «Мнишь, что тебя ведёт Бог за руку, а оказывается, чёрт — за нос!»
— Простая формальность, мы вас долго не задержим, — просипел в трубку опер, приглашая Лютого в отделение. — Нам нужно проверить ваши показания.
Савелий обрадовался поездке, соскучившись в четырёх стенах, и, наспех собравшись, сунул в карман мятые листы с показаниями, которые читал уже столько раз, что во снах видел, как Каримов, поссорившись с Могилой у летней веранды, стреляет в него из ружья.
— Если что нужно, вы не стесняйтесь, — обернулся к Лютому пухлый полицейский, сидевший за рулём. — Машина всегда у вашего дома, отвезём куда надо.
— Я и с-сам не знаю, к-куда мне надо. — пожал он плечами, и толстяк понимающе хмыкнул.
В отделении ему ещё раз прочитали свидетельства и, ткнув в бумаги, показали, где поставить подпись. Буквы прыгали перед глазами, как блохи, и Лютый суеверно косился на протоколы, в которых слова менялись местами, переиначивая написанное, и ему казалось, что все, кроме него, могут прочитать их новый смысл.
— И чего с ним возимся? — пожал плечами опер. — Давно пора закругляться с этим делом.
Его маленькие чёрные глаза были похожи на двух жирных мух, сидящих на лице, и его помощнику часто казалось, что они вот-вот взлетят.
— Сказали, нужно дать ему оклематься. Мол, после леса не в себе, наговорит ещё лишнего. А чего лишнего, когда всё и так известно?
В коридоре Лютый столкнулся с начальником полиции.
— Как ваши дела? — протянул тот руку. — Приходите в себя помаленьку? Рады, что вернулись?
В его мясистом лице проступали черты Требенько, и Лютый, заикаясь, не в силах был выплюнуть слова, прилипшие к языку. Полицейский неловко переминался, уже жалея, что остановился, и, глядя на дрожащие губы Лютого, брезгливо кривился. А потом, раскланявшись, сослался на дела.
— Рад, — выдохнул Лютый ему в спину.
Заблудившись в отделении, как в трёх соснах,
Лютый стучал во все двери, но они были заперты, а этажи пусты. Услышав голоса, он занёс кулак, чтобы постучать, но дверь распахнулась прямо перед его носом, и полицейский вывел из кабинета Каримова. Сведённые за спиной руки были в наручниках, а в бороздах на лбу проступали мрачные мысли, терзавшие бессонными ночами. Узнав Лютого, он оборачивался на него, не слушаясь окриков сержанта, толкавшего его в спину.
Опустившись на заднее сидение машины, Савелий попросил полицейского отвезти его за город.
— За город не положено, — замялся тот. — Ну, только если из салона не будете выходить.
Включив проблесковый маячок, полицейский помчался мимо гаражей, по лабиринтам одноэтажных улиц и проплешинам площадей, на которых валялись ржавые остовы машин, похожие на обглоданные скелеты, мимо кладбища, где теснились могильные памятники и кресты, мимо последнего указателя, где название города перечёркивалось полосой, и Лютый, открыв окошко, высунул голову, глотая ртом воздух так жадно, как пьют по утрам воду из чайника, мучаясь от тяжёлого похмелья.
— Вы не могли бы остановиться? — попросил Лютый. — Мне нужно подышать.
Вывернув руль, толстяк притормозил на обочине.
Савелий растянулся на пыльной траве и, достав сигарету, жадно закурил. Нависавший над дорогой лес был похож на театральный занавес, и Лютому казалось, что Севрюга, Требенько, Антонов, Могила и рыжеволосая нищенка прячутся за ним, как актёры до начала представления.
— Полегчало? — нагнулся к нему полицейский, и Лютый кивнул, вымученно улыбнувшись. — Ну, тогда я отойду на секундочку, — и, насвистывая, он спустился в придорожный овраг.
А Лютый бросился в другую сторону, нырнув в жухлый осенний лес, который сомкнулся за ним, словно ворота. И когда толстяк вышел на дорогу, Лютого и след простыл, и как он ни метался из стороны в сторону, зовя его, в ответ слышал только шорох опадавшей листвы, похожий на перешёптывание сплетниц, потешавшихся над непутёвым полицейским.
Пичугин уже несколько дней караулил нового мэра, измеряя шагами коридоры администрации. Наконец, секретарша в чёрном парике, из-под которого выбивались седые пряди, позвала его и, сведя брови в одну линию, указала на дверь, а Пичугин, сунув за щёку таблетку успокоительного, без которой дёргались уголки губ и дрожали руки, шагнул в кабинет, как в море с обрыва.
