— Мне, Александр Леонтьевич, тут уже сообщили насчет вашего переселения. Дело хорошее. Онисимов почти небрежно спросил:
— Вы беседовали с врачом?
— Да, справился про вас. — Челышев действительно перед тем, как войти к Онисимову, отыскал бородатого заведующего отделением: тот сокрушенно почмокал «неоперабелен». — Справился и теперь не беспокоюсь. Ваше дело на мази. Отличное у вас будет лекарство — свежий воздух. И начнете поправляться полным ходом.
— Вряд ли. Болезнь затяжная.
— Ничего. Уж если бы врачи за вас тревожились, то, будьте уверены, не рискнули бы послать вас в санаторий. Эта публика рискованно поступать не любит.
Устроившись поудобнее на диване, Челышев вытянул длинные ноги. Пожалуй, эта непринужденная поза подействует на Онисимова верней, чем успокоительные речи. Тот и впрямь снова улыбнулся — радушно, привлекательно. И все же горошинка над левым уголком рта чуть скривила эту улыбку.
Черт побери, теперь Челышеву придется тронуть еще одну тему, о которой… О которой нельзя же совсем промолчать.
— Я тоже, Александр Леонтьевич, собираюсь в путь. Лечу завтра в Андриановку на совещание доменщиков.
— А-а… Вернетесь, тогда подробно мне расскажете. Идет? Над чем, Василий Данилович, сами-то работаете?
Втайне гость изумлен выдержкой Онисимова. Так болен и так собой владеет. Избавил и Челышева и себя от трудного разговора насчет третьей неожиданности.
— Э, что моя работа? Заседаю. По два, а то и по три раза на дню. Хотя чего бога гневить? Не все же попусту просиживаем штаны. Случается, толкуем и о стоящих вещах. Да вот только сегодня…
Чувствуя, что освобождается от томительной неловкости — неудобные темы, кажись, позади, — Василий Данилович сообщает: нынче слушали агломератчиков. Они теперь ходят в именинниках: отработали, отладили выпуск офлюсованного агломерата. Об этом авторская группа и докладывала сегодня. Он пускается в подробности и вдруг видит сероватые маленькие руки сидящего рядом Онисимова. Одна кисть сжимает другую. Челышеву памятно — Онисимов так делал и раньше, когда хотел скрыть непроизвольную дрожь пальцев. Василий Данилович спохватывается. Вот угораздило! Как мог он позабыть, сколь тяжело эта новинка продиралась еще при Онисимове.
Ба, вот ведь о чем можно поговорить: металлургический комбинат на Шексне. Это, конечно, Онисимову будет интересно. Бросив агломератчиков, Василий Данилович рассказывает, что комиссия, назначенная Советом Министров, отвергла, наконец, всякие сомнения насчет этого комбината. Больной оживляется, даже лицо словно свежеет. Уже примерно полгода назад появилась статья, утверждавшая, что завод на Шексне, расположенный далеко от угля и от руды, всегда будет нерентабельным, и его сооружение явилось, таким образом, ошибкой. Это обвинение тяготело над Онисимовым. Некогда он по заданию свыше готовил вопрос о развитии металлургии на ближнем Севере, провел десятки совещаний, придирчиво выверял каждую цифирку, не раз вынимал из стола счеты, щелкал костяшками, изучая сметы, балансы, калькуляции. И пришел к убеждению: строить экономически целесообразно. И получил сверху «добро».
Сейчас он с интересом выспрашивает о перипетиях заседания комиссии, о формулировках решения. Василий Данилович поясняет: спор, собственно, был решен самими металлургами Шексны. Они доказали делом, что могут работать безубыточно. Добились лучшего за всю историю советской металлургии коэффициента использования полезного объема. К этому привела высокая культура работы — не одно какое-либо средство, а весь комплекс передовой технологии.
Онисимову приятно это слушать. Культура работы. Технологическая грамотность, четкость в каждой мелочи. Именно этак он, близко знавший иностранные заводы, «немец», как в шутку окрестил его Серго, именно этак Онисимов годами неуклонно школил, воспитывал металлургов.
Василий Данилович, однако, снова осекается. Разговор опять слишком близко подошел к опасной зоне. Не рассказывать же Онисимову, что металлурги северного комбината включили немало нового в свой комплекс передовой техники, смелее других применили способ, за который настойчиво ратует Головня-младший.
Неожиданно Онисимов сам произносит это имя:
— Вот еще что… В Андриановке вы, конечно, встретите и Петра Головню. Заглянул бы ко мне, когда будет в Москве.
Его тон опять небрежен. Так, вскользь брошенное приглашение. Но руки по-прежнему сцеплены.
— Передам, Александр Леонтьевич.
Онисимов бодро встает.
— Сидите, сидите, Василий Данилович. А я, с вашего разрешения, буду укладываться.
Челышев тоже поднимается. Газета с его «Третьей неожиданностью» так и покоится, не затронутая, на диванной подушке.
— Да и меня еще ожидают сборы. Пойду. А вы, Александр Леонтьевич, поправляйтесь.
— Постараюсь. Не забывайте меня. Жду вас в «Щеглы».
Пожав костистой пятерней маленькую руку больного, ощутив ее дрожь, академик с облегчением покидает палату-полулюкс.
Одетый в темно-синюю пижаму, Василий Данилович сосредоточенно пишет за столом в доме приезжих. Верхний свет погашен, настольная лампа ярко освещает тетрадку, которую строка за строкой он быстро заполняет не совсем разборчивым. Стариковским, без нажима, почерком.
Стук в дверь отвлекает Челышева.
— Да, да.
Он дописывает фразу, поднимает голову, видит Головню-младшего.
Петр уже успел умыться, переодеться, пообедал. На нем сейчас тот же щеголеватый, с багряной искоркой костюм, в каком Василий Данилович видел его в министерстве. Свежа голубая рубашка, празднично сияют ботинки — во всем угадывается заботливая рука жены. В нещедром отсвете настольной лампы волосы после душа выглядят темными, рыжеватый оттенок почти незаметен. Одну руку Петр прячет за спину. И не сдерживает улыбку:
— Разрешите, Василий Данилович, поздравить вас с юбилеем.
— Ох, сегодня уж меня напоздравляли. Пора бы с этим кончить.
— У меня особенное поздравление. Не с пустыми руками к вам пришел. — Из-за спины Петр выпрастывает тяжелого, поблескивающего разноцветным оперением селезня. — Примите, Василий Данилович.
— Что вы? Куда мне? Значит, все-таки добыли? Не ожидал. Никак не ожидал.
— Вот как раз, кстати, и придется. Еще один пример к вашей «Третьей неожиданности».
— Э, это уж четвертая.
— А что? Еще вас, Василий Данилович, удивим. И, наверное, не разок.
— Чем же? Выкладывайте, выкладывайте, ежели уж начали. Что еще придумали?
— Да многое замыслено. Но надобно испробовать. Для таких проб мы на Кураковке решили заменить вагранки малыми домнами.
Держа по-прежнему увесистого селезня в руке, Петр увлеченно излагает свою мысль. Вагранка — устарелая вещь. Приходится расплавлять чугун, опять пускать в дело кокс, снова избавляться от серы, получать шлаки. Не лучше ли малые домны? Будем выплавлять чугун для литейного цеха, и одновременно эти малые домны послужат базой для всяческих опытов. Пробовать, пробовать — вот чего жаждут изобретатели. Право на опыт, на опробование — мы это должны провозгласить. И, как требует марксизм, подкрепить это право материально. Таков смысл малых домен. Уже и средства, Василий Данилович, мы на это выкроили.
«Настоящий инженер», — вдруг думается Челышеву. И лишь в следующий миг на ум приходит: именно этак когда-то и его, молодого Челышева, окрестил Курако. Что же, пожалуй, уже не очень страшно сойти, как говорится, с круга: есть наследники. А впрочем, почему же еще и не пожить? Старик произносит:
— Ей-ей, кажется, и впрямь доживу до четвертой неожиданности.
— Безусловно!
Этот свой пылкий возглас Петр еще подтверждает взмахом руки. И вдруг улыбается, глядя на охотничью свою добычу.
— Разрешите, Василий Данилович, я этого незапланированного селезня тут где-нибудь устрою.
— Не надо. К чему мне?
— Да везите хоть в Москву. Или здесь нам, кураковцам, закатите ужин.
Петр озирается, видит брошенную на диван газету, укладывает на нее селезня.
Челышеву невольно вспоминается диван, горка газет в больничной обители Онисимова. Без всякой связи с предыдущим он сокрушенно произносит:
— Онисимов-то… Слышали? Безнадежен. Погибает. Вчера был у него.
Петр молча воспринимает эту весть. Василий Данилович продолжает:
— Просил вам передать, чтобы вы заглянули к нему, когда будете и Москве.
Петр по-прежнему безмолвствует. Губы сжаты. Нервно заиграли, заходили желваки. Тяжелые складки словно бы еще потяжелели.
— Надо бы, Петр Афанасьевич, к нему пойти.
Директор Кураковки опять не отзывается.
— Так не буду вам мешать, — наконец сумрачно говорит он.
Сутулый, широко раздавшийся в лопатках, он оставляет комнату.
— Орешек, — бормочет Челышев. И немного погодя снова берется за перо. Час спустя Василий Данилович в шляпе, в пальто шагает по каменным приступкам дома приезжих под ночное небо Андриановки, чуть окрашенное мерцающим багровым отливом. Доменщика-академика влечет завод.
