После этого разговор, вернее, монолог перешел на более общую тему — о человеческих контактах и знакомствах с интересными людьми.
— Я думаю, вы живете тут довольно изолированно…
— Пожалуй.
— Ничего удивительного. Французы внешне общительны, но в дом к себе впускают неохотно. Правда, к художественным кругам это не относится.
И он заговорил о своих знакомых художниках, в чьих мастерских собираются интересные люди и милые девушки. Имен он не назвал, но предложил мне вместе как-нибудь вечером съездить в одну из таких мастерских. Вообще он на этот раз закидал меня предложениями — повести меня туда и сюда, показать то и другое, оказать ту или иную услугу, словно Париж был его личным владением.
Я отвечал на все его предложения с уклончивостью, которая была лишь вежливой формой отказа, но это ничуть не обескураживало его. Он смотрел на меня своими бесцветными наглыми глазами и продолжал работать по вопроснику, который держал у себя в голове.
Я поинтересовался, составил ли он уже мнение о тех книгах, которые я ему предложил.
— Да, да, — небрежно ответил он, словно речь шла о пустяках, не имеющих значения. — Да, конечно, у меня точная информация.
Согласно этой информации, одна книга безнадежно региональна по духу, то есть никакого интереса для здешнего читателя не представляет, у другой безнадежно скучный сюжет, третья носит характер явной политической пропаганды, а четвертая представляет собой бульварную историю, приправленную коммунистическим соусом.
— Я передал вам еще две книги, — напомнил я.
— Знаю, знаю. Я вам на днях дам ответ.
И, глядя на меня все тем же немигающим, наглым взглядом, добавил:
— Главная моя надежда — ваша книга. Надеюсь, что на этот раз вы мне ее принесли.
Он решил так потому, что у меня был с собой сверток, однако он ошибся. В свертке лежало не мое несчастное «Путешествие в будни», а французский роман, купленный мною по дороге.
Не знаю, вправду ли его эмигранты не успели прочесть последние две книги, переданные ему мною, или же он нарочно задержал ответ, но мне пришлось встретиться с ним снова. На этот раз он попросил меня заехать за ним в издательство, после чего нас, дескать, ожидал традиционный совместный обед.
Я приехал точно в назначенный час — железное правило для деловых свиданий, но, к моему удивлению, секретарша любезным тоном сообщила, что господин директор занят и просит чуть обождать. Меня ввели в небольшую приемную, где сидела русоволосая красотка. Я раскрыл журнал и углубился в чтение, красотка изучающе поглядывала на меня, но я не поворачивал головы. Немного погодя она исчезла, однако ее вскоре сменила высокая черноволосая самка, которая села прямо напротив меня, скрестив свои длинные худые ноги. Третья оказалась такой же тощей, но не брюнеткой, а шатенкой. Четвертая…
Мне было неинтересно, какой окажется четвертая, и я с досадой посмотрел на часы: прошло целых пятнадцать минут — опоздание непозволительное для деловых людей. Я поднялся, чтобы уйти, но в это мгновение застекленное окошко, отделявшее приемную от кабины секретарши, отворилось, и я услышал уже знакомый любезный голос:
— Господин директор ожидает вас у себя в кабинете…
Господин директор был просто в отчаянии от своей неточности, но он ничего, мол, поделать не мог, необходимо было закончить просмотр манекенщиц…
— Моя фирма, знаете ли, занимается также рекламными фильмами, а для рекламных фильмов нужны красивые молодые женщины. Собственно, вы кое-кого из них видели. Очень милы, а?
— Скорее — очень худы.
— Ну, это уж мода!.. — Он беспомощно развел руками.
— Чтобы сэкономить на материи или по другой причине?
Господин директор обнажил зубы в своей механической улыбке:
— По той причине, что в наши дни самец стал пугливее самки. Щедрая плоть действует на него угнетающе.
— Понимаю, — кивнул я. — Но ваши манекенщицы выглядят куда страшнее.
— В каком смысле?
— Безумно агрессивная внешность. Кроме того, если такая заключит тебя в свои костлявые объятья, больше риска получить увечье.
Мои насмешки производили на него так же мало впечатления, как и мои вежливые отказы. Он знал одно: свой вопросник. И во время обеда принялся за него снова. На сей раз вопросы касались не Парижа, а Софии.
Только тут мне стало ясно, что французский издатель и впрямь интересовался болгарскими авторами, хотя и не с чисто литературной точки зрения. Верно ли, что писатели у нас не согласны с культурной политикой правительства?.. Что они собираются в клубе, который носит название якобинского?.. Что вещи, которые они пишут, не публикуются, а распространяются из рук в руки?.. И так далее в том же роде.
«Вы неверно информированы», — отвечал я. Или: «Не слышал ни о чем подобном». Или: «Простите, но это чистая выдумка». И, воспользовавшись паузой, спросил, чтобы переменить тему, каково его мнение о двух последних романах, которые я ему передал. На это он ответил, что думает о них то же самое, что и о предыдущих.
Я кивнул в знак того, что иного и не ждал.
— Мне остается лишь пожалеть, что наши продолжительные беседы не привели ни к каким результатам.
— Почему же? При всех случаях одну книгу я твердо решил издать.
— Какую именно?
— Вашу. И хоть вы мне не принесли ее, я уже располагаю кое-какими сведениями. И готов немедленно заказать перевод.
— Этого не будет.
— Какие же у вас мотивы для отказа?
— Самые естественные: я здесь для того, чтобы пропагандировать болгарскую литературу, а не собственное творчество….
Он, разумеется, принялся втолковывать мне, что издание моей книги тоже будет означать успех нашей литературы, что из-за ложной скромности я рискую упустить редкий шанс, что представитель любой маленькой страны может приобрести мировую известность, только если будет издан в такой стране, как Франция, и т. д. и т. п. Поскольку я молчал, не видя смысла спорить, он, вероятно, решил, что я колеблюсь.
— Не спешите с ответом. Подумайте. Издадим мы вашу книгу или нет, для моей фирмы это частный случай. А вот для вас решение этого вопроса, быть может, определит вашу будущность как писателя.
Когда мы вышли из ресторана и двинулись пешком по тихой улице, издатель с привычной наглостью принялся расспрашивать меня о тех или иных деталях жизни в Болгарии, изображая из себя любознательного человека, желающего узнать, как живут люди на белом свете. Эта чисто ребячья любознательность привела к тому, что он вдруг спросил меня о настроениях среди военных.
Я ничего не сказал, только мельком взглянул на него — за дурака, мол, меня принимаешь? Он, очевидно, понял, потому что поторопился сказать:
— Простите, я забыл, что вы все помешаны на военной тайне.
— Нисколько. Просто я человек штатский…
И, чтобы не слишком его обескураживать, добавил:
— Но у нас при посольстве есть военный атташе, и если вас интересует эта материя, я мог бы вас с ним познакомить.
Больше мы не виделись. Когда же я впоследствии вспоминал о нем, мне всегда приходило в голову, что жизнь порой куда бесцеремонней, чем искусство. Если бы французы в моем романе действовали так же грубо, как действовал по отношению ко мне этот издатель, читатель непременно обвинил бы меня в том, что я придумал это слишком неубедительно или чересчур сгустил краски.
* * *
Итак, человеческие истории. Конечно, не такие дурацкие, как только что рассказанная. А какие? Интересные, конечно, — это тебе каждый читатель скажет. Но что же, в сущности, интересно?
Однажды мы сидели за столиком перед кафе на Елисейских полях с одним знакомым, немолодым писателем и старым любителем женского пола. Я о чем-то рассказывал ему, но он слушал рассеянно, занятый тем, что встречал и провожал взглядом проходящих по тротуару женщин. Хоть мы с ним были разного возраста и вкусов, я тоже мельком поглядывал на толпу. Вдали показалась стройная девушка. У нее была танцующая походка, красивое лицо, белая кожа, темные глаза и яркий рот, но, когда она подошла ближе, мы убедились, что все это грим.
— Вот это, дорогой мой, и есть прославленная на весь мир парижанка, — проговорил мой знакомый, перехватив мой взгляд. — Издали богиня, а чуть приблизится — ничего особенного: немножко вкуса в одежде, немножко грациозности в походке, немного помады — и все!
То же самое я мог отнести не только к парижским женщинам, но и к историям многих людей, которых я встречал в Париже. Сначала они казались притягательными, интересными, просто садись, записывай — и готов рассказ, но, вглядевшись пристальнее, я убеждался, что в них нет ничего примечательного.
Вспоминаю одну такую историю, которую я собирался назвать «Бурбонский дворец», потому что действие должно было происходить в Бурбонском дворце и продемонстрировать какие-то стороны парламентских нравов.
