— Я не Самсон, — покачал он головой. — Впрочем, это к лучшему, знаешь, чем кончил этот Самсон? Но ты прав, вместо ересь надо бы говорить — чушь.
— Конец света! — торжественно объявила Валя. — Дидок разговорился. Конец света, я стану вас просить? Нет, пусть там нас судят, а не в городском суде, где вас все знают. Там вас не знает никто.
Она указала пальцем в потолок.
— Что она говорит! — воскликнул Ди и снял очки. Глаза его оказались совсем чёрными, но при этом прозрачными и слезящимися. — Прекратите, кто заставляет вас идти в суд!
— О, — отшатнулась Валя, — я ж говорила, конец света: и этот дидок туда же… Когда всеми международными организа… В тот суд пойти и вас заставят, не бойтесь.
— Боже ж ты ж мой же! — вскричала Изабелла. — Зловреднейший из микроорганизмов, до каких же пор ты будешь отравлять человеческое существование!
— Бог вам покажет: микроорганизм, — пообещала Валя. — Его вы ещё не упрятали в ваши железные коробки. Чем выступать тут, лучше бы последили за вашим муженьком.
— Разве его тоже прятали в коробку? — спросил я. — Я думал, эта кулибка только для микробов.
— Нет, не только, — возразила Валя. — Там и обезьянии почки, я-то знаю. Тебя эти педагоги учат не врать, а сами?
— Это правда? — спросил я.
— Ну да, — раздражённо ответила Изабелла. — Ну и что? Что тебе сделали эти почки?
— Ты сама говорила: почки важней самой обезьянки, — объяснил я. — Зачем же было держать меня в обаянии?
— Ты сам обезьяна, — ответила она, — я это не тебе говорила. А ты повторяешь подслушанные чужие слова, смысла которых не понимаешь. Но это естественное следствие того замысла, по которому мальчик ночует в одной комнате с нами. Интересно, кстати, чей это замысел?
— Да, — подтвердил Ю. — Тебе же про микробов никто не говорил? Значит, никто и не обманывал.
— А надо было сказать, — упёрся я, — в том-то, может, и всё дело.
— Вот результат твоих методов, — сказал отец, — гордись, филолог.
— Я ношу эти коробки, и должен был знать, что в них, — повторил я. Больше носить не буду.
— Теперь вы сами слышите, — сказала Валя, — каким может быть этот зверёк.
— Ты или заткнёшься, или уберёшься вон, — постановил отец.
— Я, не Валя? — прошептал я в сторонку, и добавил погромче: — А десерт? У нас что на десерт?
— Почки, — огрызнулся отец. — Сегодня ты без десерта, понял?
— Почки завтра на обед, — возразила Ба. — С рисом.
— А он предпочитает битки по-столовски, — сказала мать.
— Язву заработает — назад в дом попросится, — пообещала Валя. — Не бойтесь.
— В какой дом, в этот? — воскликнул отец. — Я скорей в сумасшедший попрошусь… А сюда проситься не заставите.
— Вот и он хочет, чтоб его попросили, — сказала Изабелла. — Они с Валей родственники.
— А говорили — со мной, — сказал я.
— Кстати, Валя, — вдруг заговорил Ю, — может, вас устроит, если я попрошу вас остаться?
— Ты малость запоздал, — усмехнулся отец. — Она уже осталась. Вместо неё выгнали моего сына.
— Кто выгнал-то? — спросил я, удирая за дверь.
— Бунтовать? Вон! — не менее запоздало выкрикнул отец. — Проси, проси её, братец, это по тебе дело. Оно так и загорится в твоих умелых руках-языках.
— И сгорит! — из-за двери крикнул я.
— Стыдись, — донеслось из столовой.
— To late, — пробежало вдогонку.
— Хорошо, Валя, давайте конкретно…
Я уже строил себе кулибку в кабинете Ди: утро вечера мудренее. Другие тоже в целом следовали этому правилу, самовар откипел своё, духи дома надорвали голо…
… са, эхо которых так свободно гуляет теперь в предзеркальи моего мозга, по устьям его извилистых канавок. Да, не чириканье колокольчика выступает там на первый план, а охрипший сорванный глас кладбищенского колокола, бу-бу, удары чугунной бабы в стены нашего дома, бум-бум: бунт. Словечко отца, выкинутое так, между прочим, выдало невзначай и его пророчью суть. Бунт вспыхнул благодаря, вроде бы, Вале, но счёт по справедливости, замаскированной под случайность, был предъявлен тому, кто был его безгласным подстрекателем: мне. После этого Вале уж никто не мог помешать…
Между тем, раньше, когда она действовала по собственной инициативе, такие попытки пресекались легко. Что же произошло с отработанной бдительностью стражей дома, не была ли обрезана и она, подобно… самсоновой бороде, в парикмахерской кварталом ниже по нашей улице — в «Образцовой парикмахерской»? Не лежат ли клочья этой бороды, атрибута мощи стражей, на цементном полу в мужском зале, где в тройных зеркалах отражается отныне и навеки бабья наружность Самсона, всеми международными организациями подтверждённая? Бум-бум, но и это — ещё только начало.
Вероятно, такого рода жалобы следовало направлять в адрес, всё-таки, не мой — а главного виновника перемен, верховного стража-духа Бориса. Что-то у них там сначала переменилось, в мире невидимом, представленном в мире вполне ощутимом вдруг скрипнувшим ночью боком пузатого шкафа, ненароком хлопнувшей ставней, ворчаньем труб в подполе или шорохами в чулане, а из палисадника запахами, перешёптываниями, промельками чего-то едва уловимого органами чувств. А потом уж и в мире материальном всё забунтовало, соответственно правилам этого мира — вполне уловимо: вместо фиалочьего духа тут действовали чугунными бабами.
Первым испытал мощь бабы дом доктора Щиголя, как известно. В томительном, преисполненном пауз, разговоре с родственниками столь неожиданно почившего близкого знакомого, Ба — представляя собой образцовый пример сдержанности и в трауре, никаких преувеличений, ни одного безвкусного акцента! — сумела умолчать о том, что и в её доме, кажется, уже слышны удары беспощадного ядра. В стенах дома покойного зияла всем очевидная дыра, и тут ассоциации, оснащённые вполне в других случаях приличным словечком «кажется», были бы действительно — безвкусны. Домашние покойного Щиголя выглядели уныло, никто не пытался заткнуть своим телом пробитую в семье брешь: принять на себя главенство и, стало быть, преемственность в вопросах заботы о пропитании. Я видел в их лицах отчётливые приметы распада, будто и они начали умирать вслед за своим стариком: по обыкновению, по инерции обыкновения Ди и Ба взяли меня с собой, хотя повод для визита был не совсем обыкновенный. Щиголи расположились за овальным щиголевским столом, ничем не отличавшимся от нашего, вдова и дочь с мужем, дальше — Ди и Ба, чтобы поговорить о покойном.
— Мне было далеко до него, — зайцы на стёклах очков Ди сидели смирно, тоже приуныли. — Он был необыкновенный специалист.
— Он был идиот, — басом возразила дочь Щиголя. — Он так и не понял, что в наше время нельзя уже переходить улицу вот так, думая о своём.
— Он думал и об общественном, — возразил её муж.
— Ты-то чего лезешь? — вскинулась дочь. — Ты-то тут причём? Тебе не понять, что произошло: катастрофа. А произошла она потому, что он не думал о нас. Он думал только о своём, только о себе.
— Милая, — вмешалась Ба, — теперь вам нужно думать только об одном, о единстве. Ведь теперь всё ляжет на вашего мужа.
— Вот именно, — подтвердила дочь Щиголя, — и он ляжет. Вон, один уж лёг.
Доктор Щиголь лежал в это время в гробу, в своей клинике, выставленный на всеобщее обозрение. С ним прощались коллеги и пациенты.
— Твой отец был замечательный человек, — сказал Ди.
— Был, — повторила вдова и заплакала.
Меня и внучку Щиголя, Лену, точнее — Лёку, отправили в спальню, нам ещё рано было сидеть за таким столом. У Лёки был там свой уголок, как и у меня в спальне Ю и Изабеллы, но с куда большим шиком устроенный: туда вместился кукольный столик, шкафик и посуда. Смерть деда не нарушила порядка в этом углу жизни. Лёка сразу же рассадила с десяток своих кукол, труппу лилипутиков, которой самодержавно владела, вокруг столика и стала их кормить. Я пассивно участвовал в этом аттракционе, стоял рядом, как и было издавна заведено.
— А я знаю, — сказала она.
— Что? — спросил я.
— Где дедушка.
— Все знают, в клинике, — пожал плечами я.
— Не-а! — злорадно возразила она. — В тюрьме. Мне мама сказала. То есть, она при мне говорила дедушке: катастрофы не избежать, ты всё равно в тюрьму сядешь, рано или поздно. А вчера я спросила, где дедушка, и она стала кричать, что я ничего не понимаю, потому что произошла катастрофа. А я понимаю, что дедушка сел в тюрьму, потому что помню, что она говорила про катастрофу.
— Дура, — сказал я. — Ты хоть знаешь, что такое катастрофа?
— А ты? — хихикнула она.
— Дура, — повторил я, наткнувшись на трудности в объяснении.
— Не-а, — повторила и она. — Я знаю… Думаешь, я и про тебя не знаю?
— Что ты ещё знаешь?
