— А где?
— Прислуга вам покажет.
Поднимаясь по лестнице, она придерживала разлетающийся подол. Чулки на ней были темные и старомодные. Со «стрелкой».
Ванная ослепила белизной. Цокая, она подошла к раковине, посмотрелась в зеркало. На затылке волосы у нее торчали острым гребнем. Она открыла шкаф, вынула чистое полотенце, бросила на отворот ванны и вдруг нагнулась следом. Одним движением взбросила черный подол и ухватилась за эмалированный край руками в перчатках.
На ней был только пояс и чулки.
Дымчатые чулки с темными, а потом совершенно черными краями, которые были натянуты подвязками. Мускулы ляжек и подколенок натягивали чулки, изгибая линии «стрелок», а с кафельного пола зеркально и выпукло отсвечивали каблуки туфель. Парчовые складки вечернего платья громоздились на пояснице и свисали. В этой позе ягодицы слегка разняли свою ложбинку с розовой звездочкой и тень под ней — заросшую и стриженую вкруг разбухшего бутона.
Прислонившись плечом к косяку, он не двигался. Перевел взгляд на складочки локтей, на морщины перчаток, на длинные капли сережек. Блестящий гребень волос на затылке повернулся, она взглянула одноглазо, и голос хриплым резонансом отдался из ванны:
— Чего ты ждешь? Давай! Бистро!
Она хотела по-гусарски, и он не стал снимать пиджак. Она хотела а ля Бунин в «Темных аллеях»: повалил и как ножом зарезал. Было непросто вынуть этот нож. Бутон был сложен, влажен. Он вдавился и взял ее за бедра снизу. От толчка она ударилась коленями о край ванны и потеряла равновесие. Руки в перчатках соскользнули на эмалированное дно и растопырили черные пальцы. Он притянул ее обратно, она ударила в ответ. Он запрокинул голову и рот открыл, чтобы не вскрикнуть. Вся поножовщина длилась не более десяти секунд, после чего с него сдернули живые ножны (как изобрел Набоков, от им презираемого Бунина уйдя недалеко). Она выпрямилась. Занавес платья упал. Взглянула в зеркало, провела себя по бокам и выскользнула — на каблучках.
Он остался наедине со своим оружием. Головка, покрытая ее лаком, пульсировала, приводя в движение воздух. Или это в глазах рябит? Он пустил воду и осторожно разделся — вокруг эрекции. Вынул сигарету из кармана повешенного на дверь пиджака, выкурил ее, сидя на краю бешено бурлящей ванны.
В тишине опустился в горячую воду. Первая ванна за семнадцать дней чужбины была отнюдь не прокрустовым ложем. Не дотягиваясь ногами до края, он соскальзывал, как в детство, под воду, которая закрыла уши и сжималась на лице. Он закрыл глаза и ушел под поверхность. Лицом кверху. Перевернулся, прижался грудью ко дну и взял свой член в кольцо из пальцев что было уже отрочеством. Волосы плыли над головой и смещались всей массой, как водоросли. Преодолевая сопротивление воды, он отпускал наружу пузыри медленно, по одному. Потом их не осталось. Он кончил в воду. Перевернулся и всплыл, пробив поверхность. Сварившись, семя облепило от ресниц до мокроволосых ног. Обняв свои колени, он лежал в этих клейких погибших нитях и волокнах, как эмбрион, зачавший сам себя. Покачивался. Как бы себя баюкал — крупный такой плод, раздутый силой отнюдь не доброй, Иби…
Отмытый и одетый, он причесался перед зеркалом, которое затем открыл и тут же поймал, себя одобрив за реакцию, выпрыгнувшую клизму. Он поставил ее, черную, обратно.
Опасной бритвы за зеркалом не оказалось. Пачечка с одиноким матадором при шпаге и плаще (но без быка) была почата. Он вытянул лезвие, распечатал и положил в карман пиджака. Спасибо за совет, Пал Себастьен.
Внизу она завела пластинку.
Не марш, нечто французское…
Где-то очень далеко словно бы куры кудахтали, что слегка удивило.
Он открыл дверь напротив. Нашарил свет, щелкнул и в полумраке увидел себя в зеркале огромного гардероба, который стоял под скошенным потолком. Стены были оклеены афишами. Не очень старинными — тридцатые годы. На кружевном покрывале кровати вперекрест лежали два хлыста с петельками на концах, из плетеной черной кожи, старые, а рядом знакомая одежда, сброшенная в беспорядке — мини-юбка, черная шелковая блузка, белые трусы. Желто-лиловые рожки старинной люстры были затянуты темным батистом, будто в этой спальне кто-то недавно умер. Оставив дверь приоткрытой, он пересек комнату, повернул ключик и открыл зеркальную дверь гардероба. Внутри висели платья, тесно. Он сдвинул их вправо и поднялся в шкаф. Вслед за платьями он попытался сдвинуть и заднюю стенку, но ладони соскальзывали. Он спустился на пол и закрыл зеркало.
Выключил темный свет.
Перила лестницы были широкие и гладкие.
Он вошел в гостиную, где из колонок то хрипло, то срываясь на визг француженка уговаривала какого-то Джонни сделать ей больно, потому что:
Jʼaime lʼamour qui fait BOUM!..[164]
Вместо лампы на столике в сложном шандале горели свечи, освещая поднос с шампанским в запотевшем ведерке со льдом, хрустальные бокалы, белое масло, белый хлеб, серую икру в открытой светло-синей банке на восемьсот граммов и блюдо под серебряным колпаком в форме огромной груди. Пламя свечей отражалось в черных туфлях и мерцало на чулках — сама же Иби утопала в тени на диване. На шее появилось ожерелье.
Он сел напротив в кресло.
— Открой шампанское, — сказала она. — Надеюсь, не замерзло. Долго тебя не было.
— Дрочил, — ответил он, развинчивая проволоку. Не понимая, она подняла брови. Он пояснил ей жестом, чем вызвал милую улыбку:
— Но почему?
— Из мести, — ухмыльнулся он.
— Один раз?
— Да.
— Прекрасно! Теперь у нас будет так, как я хотела.
— Как?
— Как можно дольше. Любишь Магали Ноэль?
— Это она поет?
— Она.
— Первый раз слышу.
Он медленно уступал пробке, которая сдержанно хлопнула.
Горлышко задымилось.
Недрогнувшей рукой он наполнил бокалы.
Она села навстречу своему. Только сейчас он увидел, что вместо ожерелья на ней собачий ошейник с блестящими шипами.
— Ты любишь любовь, которая делает больно?
— Смотря как.
— Очень, очень больно?
— Другой, увы! — ответил он, — не знаю…
— Тогда за любовь?
Они выпили.
Она протянула руку и сняла крышку-грудь, под которой в крови на серебре мокла рыжими перьями голова петуха. Свежеотрубленная. Трепетала огромным красным гребнем и смотрела глазом — очень гневно.
— Теперь он тебя не разбудит…
И улыбнулась. Накрашенной раной.
Александр поставил бокал. Размахнулся и дал ей пощечину. Жемчужная сережка отскочила.
— С-сука! Лживая ты сука…
Она выпрямилась — с той же улыбочкой.
— А теперь по правой. Давай, Александр! Fais-moi mal![165]
Изголовье кровати в девичьей спальне было из гнутого дерева, очень сложный узор, который венчался кольцом.
Пара скрещенных рук была притянута к кольцу.
Они были скручены галстуком итальянского дома «Cerutti», существующего, согласно ярлыку с 1881 года, и в свете огарка Александр бережно перерезал шелк на запястьях девушки, которая при этом воспользовалась его позой для заключительных оральных ласк. Она осталась вполне довольна. Секс — темный континент. Фрейд говорил. Немножко поблудили, нет, поблуждали, Иби, особенно не углубляясь. И выплыли обратно на Божий свет. Никто не умер. Вот и все.
Александр просто чувствовал себя другим. Он ничего не чувствовал. Уже находился он по ту сторону от принципа удовольствия. Всецело, Иби. Но спасибо. Всё.
Одна за другой ее руки, цепляясь за узоры изголовья, соскользнули на подушки и обвились вкруг его ног. Галстук был цвета стали. Украшенной миниатюрными дубовыми листьями, красными и серебристыми желудями, по три на ветке. Очень, должно быть, дорогой; и, заметая следы, он срезал остатки галстука с лакированного кольца. Обрезки сунул с лезвием в карман своего пиджака, отчужденно висящего на стуле рядом.
Дунул на огарок и распростерся.
Ее рука скользнула по его груди и успокоилась, воткнувшись пальцами подмышку. Дыхание засыпало. Когда оно совсем уснуло, он снял ее руку. Сел.
Голос за спиной спросил:
— Ты не уходишь?
— Нет.
— Хочу, чтобы ты был, когда проснусь.
— Я буду.
— Убью тебя, если не будешь.
— Буду-буду. Спи.
Он вынес за дверь охапку своей одежды и бросил на пол. Неторопливо оделся в темноте, бессмысленно твердя: «Пипакс. Пипакс…»
Он вошел в комнату, где люстру обмотали черным газом, а из комнаты поднялся прямо за зеркало — в шкаф. И затворился в полной черноте. Здесь пахло бабушкой. Чужой. Но запах был родным. Хотя лично его бабуля из перстня кокаин не нюхала и за кулисами ночного заведения «Пипакс» причудливым конвульсиям не предавалась. Его бабушка была — Россия. Верила в Господа нашего Иисуса Христа, была верна деду, но относительно мирского счастья в браке осталась от нее только одна фраза, к тому же в передаче, скорей всего, тенденциозной, невестки, матери Александра: «По ногам поелозит, и на боковую». А сейчас и она успокоилась — бабушка. Нет больше никого. Обламывая ногти, он сдвинул стену шкафа. Едва не порезавшись лезвием, вынул зажигалку, откинул крышку, крутнул колесико. Засветился пропитанный бензином фитиль. Следуя за ним, Александр перешел из шкафа в мир иной.
