Но она не опоздает?
Это несущественно. Главное, что она едет за ним.
Она влюбилась?
Можно сказать и так. Ради него она готова пожертвовать жизнью – тоже своего рода любовь, разве нет?
Клер не отвечает. Ее душат эмоции, губы дрожат. В глазах, наполненных слезами, сияет восторг. Она вся светится, как человек, заново рожденный. Сколько тебе еще осталось? спрашивает она.
Две-три страницы. Я почти закончил.
Тогда иди.
Успеется. Завтра закончу.
Нет, Мартин, сейчас.
Словно загипнотизированный ее взглядом, Мартин снова оказывается за пишущей машинкой. Камера переносит нас из спальни в кабинет и обратно. Простые перебивки, десяток коротких планов, и нам наконец все становится ясно. А затем Мартин возвращается в спальню, и после десятка таких же коротких планов общая картина происходящего окончательно проясняется и для него.
1. Клер корчится от боли, стиснув зубы, чтобы не позвать на помощь.
2. Мартин, допечатав страницу, заряжает в машинку новый лист.
3. Огонь в камине догорает.
4. Пальцы Мартина, бьющие по клавишам.
5. Серое лицо Клер, обессилевшей от бесплодной борьбы.
6. Сосредоточенное лицо Мартина.
7. В камине дотлевают угольки.
8. Мартин ставит точку. Пауза. Он извлекает из каретки лист.
9. По лицу Клер пробегает предсмертная судорога.
10. Собрав все страницы рукописи, Мартин выходит из кабинета.
11. Улыбающийся Мартин входит в спальню, но одного взгляда на Клер достаточно, чтобы улыбка сползла с его лица.
12. Присев на кровать, Мартин кладет руку на лоб больной… прикладывает ухо к ее груди… никаких признаков жизни. Он в панике бросает рукопись и начинает растирать безвольное, коченеющее, мертвое тело.
13. Гаснут последние угольки.
14. Схватив рукопись, Мартин бросается к камину с перекошенным от страха лицом и зрачками одержимого – сейчас он это сделает, а что еще ему остается? Он без колебаний сминает в кулаке первую страницу и швыряет в камин.
15. Бумажный комок, упав в еще горячую золу, загорается. Та же участь постигает второй комок.
16. Крупный план: веки Клер затрепетали.
17. Сидя на корточках перед камином, Мартин комкает очередную страницу и бросает в огонь.
18. Клер открывает глаза.
19. Один за другим, без пауз, летят в камин страницы рукописи и вспыхивают одна от другой. Огонь быстро разгорается.
20. Клер садится на постели. Она в растерянности хлопает ресницами, зевает, потягивается. От ее болезни не осталось и следа. Она воскресла из мертвых.
Постепенно приходя в себя, Клер озирается вокруг, видит, как Мартин в исступлении комкает страницы рукописи и швыряет их в огонь. Она приходит в ужас: О господи, Мартин, что ты делаешь?
Отвоевываю тебя обратно. Тридцать семь страниц за твою жизнь, Клер. О такой сделке можно только мечтать.
Но ведь это против правил.
Может быть. Но это мне, как видишь, не мешает. Я переписываю правила.
Клер вся как натянутая струна; того и гляди, слезы брызнут из глаз. Мартин, остановись, пока не поздно! говорит она.
Невзирая на все ее увещевания, он продолжает скармливать огню свой рассказ. Когда у него остается последняя страница, он с торжествующим видом обращается к Клер: Видишь? Это всего лишь слова. Тридцать семь страниц – ничего, кроме слов.
Он садится с ней рядом, она обвивает его руками в порыве какого-то страстного отчаяния. Впервые с начала фильма в ее глазах написан страх. Она хочет его и не хочет. Она охвачена восторгом и ужасом. До сих пор она была сильнее его, смелее и увереннее, но стоило ему разгадать загадку своего проклятия, как она растерялась. Что нам делать, Мартин? беспомощно спрашивает она его. Скажи, что же нам теперь делать?
Прежде чем он успевает ей ответить, мы переносимся в сад. Мы видим дом вблизи, метров с двадцати, и ничего вокруг. Камера скользит вверх и вправо, пока не задерживается на высоком тополе. Природа застыла. Ни один листок не шелохнется. Проходит десять секунд, пятнадцать, и вдруг картинка просто исчезает. Темнота. Конец фильма.
В тот же день оригинал «Мартина Фроста» был уничтожен. Наверно, мне следовало радоваться, я был последним на ранчо «Голубой камень», кто посмотрел эту картину, но уж лучше бы в то утро Альма не запустила проектор и я никогда не увидел эту изящную, незабываемую вещицу. Как было бы просто, если бы она мне не понравилась, если бы от нее можно было отмахнуться как от посредственной или неумело рассказанной истории; но при всем желании ее нельзя было назвать ни посредственной, ни неумелой, и, зная, чего мы должны лишиться, я со всей отчетливостью понял: я проделал больше двух тысяч миль, чтобы принять участие в преступлении. Тот июльский день, когда «Внутренняя жизнь Мартина Фроста» вместе с другими фильмами Гектора исчезла в большом костре, стал для меня личной трагедией, чуть ли не концом света. Я посмотрел только этот фильм, на другие просто не хватило времени, и мне еще повезло, что Альма снабдила меня блокнотом и ручкой. Не ищите в моих словах противоречия. Да, я бы предпочел ничего не знать об этой картине, но раз уж я ее увидел и все эти словесные и зрительные образы поселились во мне, я был рад возможности удержать их в памяти. Эти записи помогли мне уцепиться за детали, которые бы наверняка забылись, сохранить живое впечатление на многие годы. Во время сеанса, практически не глядя в блокнот, я что-то там строчил со страшной скоростью, пользуясь стенографическими навыками, приобретенными еще студентом. Впоследствии разобрать эту писанину, казалось, невозможно, и все-таки я ее разобрал процентов на девяносто или даже больше. На это ушли недели адских усилий, но когда в моих руках наконец оказалась распечатка, полная запись диалогов, разбитых мною по сценам, контакт с фильмом стал реальностью. Надо только погрузиться в своего рода транс (что не всегда получается), и при известной концентрации и подходящем настроении слова на бумаге способны вызвать зрительные образы, и тогда в проекционной комнате моего воображения начинает крутиться уже не существующая лента или ее фрагменты – «Внутренняя жизнь Мартина Фроста». Год назад, когда мне пришла в голову идея этой книги, я сходил к гипнологу. Первый раз ничего не получилось, зато три последующих сеанса дали неожиданные результаты. Прослушивая магнитофонные записи, сделанные во время сеансов, я сумел заполнить многие «белые пятна», вспомнить то, что, казалось, безвозвратно утеряно. К счастью или к несчастью, но философы, видимо, правы: ничего не забывается.
Просмотр закончился сразу после полудня. Мы оба проголодались, да и немного передохнуть не мешало, и, вместо того чтобы сразу запустить второй фильм, мы вышли в холл, прихватив корзинку со снедью. Мы уселись на пыльный линолеум под неровно мерцающими флуоресцентными лампами – не самое, прямо скажем, подходящее место для пикника – и запустили зубы в бутерброды с сыром. Конечно, можно было устроиться получше где-нибудь в саду, но не хотелось терять время. Мы говорили о матери Альмы, о других картинах Гектора, об удачном сочетании выдумки и серьезных моментов в только что увиденном фильме. Кино может заставить нас поверить в любую глупость, сказал я, но в данном случае иллюзия была полной и безоговорочной. Когда в последней сцене Клер ожила, я содрогнулся, мне показалось, что на моих глазах совершилось настоящее чудо. Мартин сжег свой рассказ, чтобы воскресить Клер, но точно так же Гектор был готов сжечь свои фильмы, чтобы воскресить Бриджит О’Фаллон. В голове возникали новые параллели, эта история все больше забирала меня. Я спешил поделиться с Альмой своими мыслями. Жаль, нельзя пересмотреть фильм, сказал я. Во второй раз я бы внимательнее проследил за порывами ветра, за игрой листвы.
Кажется, я слишком долго разглагольствовал. Не успела Альма объявить название следующей картины («Отчет из антимира»), как в отдалении хлопнула входная дверь. Мы только успели подняться с пола, отряхнуть с себя крошки и глотнуть напоследок из термоса холодного чаю, мысленно уже настраиваясь на очередной просмотр. Раздались шаги – подошвы теннисных тапочек поскрипывали по линолеуму. Когда через несколько секунд в конце коридора появился Хуан, спешивший к нам почти бегом, мы оба сразу поняли, что вернулась Фрида.
В ближайшие несколько минут я превратился в статиста, с таким же успехом меня могло здесь и не быть. Хуан и Альма бурно объяснялись на языке жестов, помогая себе даже головами. Реплики следовали как кинжальные выпады, и, хотя я ничего не понимал, было видно, что Альма начинает выходить из себя. В ее движениях, все более резких и раздраженных, сквозило агрессивное неприятие того, о чем ей сообщал Хуан. Он выбросил вверх руки в красноречивом жесте (Что ты на меня напустилась? Я всего лишь передаточное звено), но Альма все не унималась, и в его глазах вспыхнула откровенная враждебность. Он хлопнул себя кулаком по ладони и, развернувшись, гневно ткнул в меня пальцем. Мирный разговор перерос в ожесточенный спор, и предметом этого спора неожиданно стала моя персона.
