— Чтобы было.
— А не восстание, случаем, готовишь? Как политик действуешь.
— Не 1825 год. 1817 где-то.
— Типа, никто ещё не готов?
— Так точно. Через годик с лишним сами «дедами» станем. Эволюционно. И свои порядки заведём… Откровенно разрешите?
— Чё уж там — давай.
— Знаете, что меня сдерживает именно сейчас, в эту секунду, когда лично я готов к мятежу и знаю, как подбить остальных?
— И что, интересно? — свысока усмехнулся Кузельцов.
— Что батарея большинство сержантов уважает. Хоть тот случай взять, когда все сержанты за очкомоя Семеняка впряглись… Кроме изменщика[82] Котлярова.
— Смирно! — Герц сложил руки по швам и вздёрнул подбородок. — Не забывайся, обезьяна. Котляров — сержант, а ты — «дух». Кто бы Котляр ни был, а чертить[83] при мне ты его не будешь. Как понял меня?
— Вас понял!
— Вольно! Чё там с Семеняком — продолжай.
— «Духи» не могут не оценить, когда их из дерьма вытаскивают, а не только долбят по чём зря. Хотя по большому счёту вы за Семеняка бились, как плантаторы за негра-раба, так что лично я вам не аплодирую. Важно ещё, что вас было в три раза меньше, чем дагов, однако, никого из вас это не остановило. За исключением гвардии старшего сержанта Котлярова, у которого после известия о встрявшем Семеняке вероломно подскочила температура. И ни одного из нас вы в подмогу, что интересно, не взяли, хоть мы и просились. Это дорого вам обошлось, но вы потом ни разу не попрекнули Семеняка. Вы по праву правите батареей. Вы как древнерусские князья. Первые на пирах и в битвах. Меня это и радует, и бесит. Радует, что на войне с Вами само то. Бесит, что в мирное время я вынужден сносить от Вас «обезьяну» через каждых пять минут.
— Договоришься, Герц.
— Вы же сами на откровенность добро дали, вот и сливаюсь по полной. Мне и самому полегчало, что я говорю как на духу. Но раз не довольны — закругляюсь на этом.
— Тут я решаю, закругляться тебе или нет.
— В общем, если бы подавляющее большинство вас не уважало…
— То вы бы нас свергли, конечно, — спокойно сказал Кузельцов, показывая, что он всё давно знает. — Старая песня, сам таким был, а потом в гости к своим сержикам на чаёк заглядывал, пока сюда не перевели… Да и не свергли бы. Ты действительно можешь что-нибудь вытворить, когда у тебя вот так, как сейчас, глаза светятся. Но поднял бы ты человек восемь-десять — не больше. На словах бы тебя, конечно, все поддержали, только после выстрела с Авроры с горсткой бы по любой остался. А потом — бойня и, скорей всего, ничья, потому что нам есть что терять, а вам терять нечего. В итоге — двоевластие. Сержанты и свободные «духи» — с одной стороны, все остальные — с другой. Ох, и не сладко пришлось бы потом всем остальным. Их дрочили бы и мы, и вы. Мы — по привычке, а вы — за то, что вдесятером бились. Устраивает тебя такой вариант? Семёнова гноблю уже не только я, но и… Скатов, например. Он бы жёстко спросил с тех, кто остался в сторонке. Он бы никому не простил, он бы, сука, убивал людей. Он же ещё не готов к власти. Он бы озверел совсем, потому что власть ему не по наследству досталась, не законным порядком, а путём крови. Его крови. Ты этого хочешь?
— Никак нет.
— То-то же, — было произнесено так, что Герц готов был поклясться, что его не ставят на место, а по-человечески предостерегают от непродуманных действий. — Может быть, что-нибудь новое для тебя сказал?
— Никак нет.
— А чё тогда выёживаешься? На словах только горазд. — Кузельцов резко подался вперёд. — Чё не кидаешься на меня? Слова одни. И боишься, и не боишься, сам не знаешь. И хочется, и колется, и чёрт знает что.
— Вы не…
— Пасть завали. Надоел ты мне. С ничьёй я пошутил, чтоб ты ещё раз подумал, что из неё выйдет. Не было бы ничьи. Мы бы привлекли сержиков с других рот. Они бы нам помогли вас окучить, и при самом хорошем для вас раскладе вы бы зажили сами по себе. Это, может быть, устроило бы Фаню и Павлуху, но только не тебя, мутного типа. Ты бы наблюдал со стороны, как увеличилась нагрузка на Семёнова, Календарёва, Фару, Лукошкина, и метался бы, потому что в книгах пишут, что нельзя жить спокойно, когда другим плохо. А ты прочитал так много, до того напичкан всякой правильной хиромантией, что уже не можешь не метаться. Короче, всё это мне уже не интересно… Вот о чём спросить хочу. Признайся, что по большому счёту тебе на всех плевать. Ты всё делаешь хоть и красиво, но исключительно для себя. А хорошим ты хочешь быть только потому, что хорошо быть хорошим, а плохим — плохо.
— Приятно иметь дело с умным человеком. Только введу поправку. Не для оправдания. Для прояснения Герца для Герца. Сердцем для себя делаю, мозгами — для других, потому что сердце хищное у меня, а ум — травоядный. Пока так. И вообще я способен на чистые порывы. И пусть они пока не продолжительны по времени, но способен. И вообще факт остаётся фактом. Какие бы ни были мои мотивы, эгоистические или нет, а ватрушки раздал, в одну каску не сточил[84] их, хотя мог бы.
— А не тяжело вот так вот не от чистого сердца-то?
— А кому сейчас легко? Во-первых, как Вы правильно поняли, играю я, как в театре, мне интересно. А во-вторых, от чистого сердца и дурак сможет, а вы из эгоизма попробуйте, насильно. Напоминаю, что из эгоизма ватрушки вообще-то жрут, а не другим раздают.
— Хэ, напоминает он мне, — ухмыльнулся Кузельцов.
— Прямым текстом говорю, сами же отмашку дали, так что за каждым словом не пасу. А правда сурова и не так красива и обаятельна, как иная ложь… Так поспит Семёнов или нет?
— А на этот раз какой мотив?
— Как обычно — эгоистический.
— Расшифруй.
— Так яснее ясного. Если Семёнов мне ничего взамен предложить не может за то, что я свой сон ему отдам, кроме, разве что, благодарности, которая мне ни во что не упала от такого, как он, значит, я просто перед Вами повыпендриваться со знаком плюс хочу.
— Тебе не выгодно.
— Как не выгодно?
— Так. Ты же знаешь, что меня достали твои странности. Можешь и по харе ведь отхватить.
— Так от этого мой рейтинг в Ваших глазах ещё больше вырастит. По сути, за правду же пострадаю.
— Хитёр, лис. А больше никаких мотивов?
— Пока ничего в голову не приходит.
— Даю пять минут, чтоб заглянуло, а то обломаю Семёнова.
— Закурить разрешите?
— Разрешаю, но мотивы чтоб позабористей, а не херня на постном масле.
Герц закурил сигарету и призадумался. Как назло эгоистические мотивы ему на ум не приходили. Наоборот, в голову лезла какая-то чепуха вроде «сам погибай, а товарища выручай», «возлюби ближнего своего, как самого себя» и другая альтруистическая дребедень, которая только испакостила бы всё.
— Время, — сказал Кузельцов.
— Я ничего не придумал, — пожал плечами Герц.
— Семёнов обломался.
— Уже по фигу.
— Как это уже по фигу? — удивился Кузельцов.
— Порыв истощился. Слишком много разговоров. Из-за этого.
— Вот это да, — опешил Кузельцов. — И чё теперь делать?
— Тут ничего не сделаешь.
— С тобой, обезьяна, чё делать?!
— Не могу знать.
— Я знаю. Кровь тебе надо пустить во врачебных целях.
— Так точно, — вполне согласился Герц и даже счёл своим долгом добавить: «Когда бить будете, не вините себя. Я сам напросился».
— Это уже ни в какие рамки не лезет. Молись!
— Не помешает, — сказал Герц, и губы его зашевелились: «Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь.
Рука, которую Герц приставил ко лбу для наложения креста, смягчила сокрушительный удар в лицо. Грохот, издаваемый полетевшими на пол ломами, лопатами, скребками, граблями и скамейками, услышала вся батарея. Надо отметить, что горизонтальное положение зачастую принимали оба солдата. Неужели Герц посмел оказать сопротивление? Отнюдь. Просто сержант так разъярился, что полностью утратил контроль над собственным телом. Он то и дело обо всё спотыкался и пластом обрушивался на пол. Помимо этого сбился и его прицел. Вместо Герца, который ловко увёртывался, руки и ноги Кузельцова часто проваливались в пустоту и увлекали своего хозяина вниз. Происшествие в курилке совсем не походило на избиение. Скорее это был футбольный поединок. Один играл от атаки, другой — от оброны.
Взопревшие и раскрасневшиеся Герц и Кузельцов умывались над раковинами. Неожиданно они посмотрели друг на друга.
— Чё надо? — опёршись на раковину, как преподаватель на кафедру, спросил сержант.
— Ничего, — отвернувшись и уставившись на своё отражение в зеркале напротив, ответил курсант.
— А чё тогда?
— Не могу знать.
— Мало, наверно, тебе.
— Никак нет.
— А я думал — мало.
— В самый раз.
— Иди Семёнова отбей.
— Семёнова?
— Тебя чё глушит? Семёнова, да.
— Разрешите спросить «почему»?
— И Календарёва отбей, — прозвучал новый приказ вместо ответа.
— Спасибо.
— Чё-ё-ё? — возмутился Кузельцов.
— Поблагодарил просто, товарищ сержант.
— Слышь ты, умник. Это не из-за тебя, а то решишь ещё. Я просто армию ненавижу. Я ей удовольствие не доставлю. Положено спать четырём бойцам до наряда, значит, будут спать четверо. Как положено. А то, как заваруха, так спускают с цепи бешеных псов ББР. В двух кампаниях уже были. Может, и в третью закинут. Нас пользуют во все щели, а мы ещё спим не как положено в численном отношении. Ты не хочешь спать — вот будешь тусоваться. А эти два туловища отбей.
