— Я не знала, уверяю вас, я не знала! Простите меня, ради бога, простите! Вот санитар подтвердит. Нас вызвали и ничего не сказали. Я умоляю вас, простите меня!
Он смеется. А потом бросает небрежно:
— Ладно, умывайте, да побыстрее. А сюда пришлите телегу.
Врач поспешно захлопывает дверцу машины. «Скорая помощь» уезжает. Мы остаемся вдвоем. Он достает из ножен, которые мы с ним вместе смастерили когда-то из ножки косули, свой большой нож:
— Вот теперь я сделаю из тебя отличную тушку. Сам научил. Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо-хо-хо-хо! Ха-ха-ха-ха-ха!
Он наклоняется ко мне. Глаза его становятся все больше и больше, пока не занимают все...
— ...Проснись! Давай ужинать! — Он тихонько трясет меня за плечо.
Я не могу отделаться еще от впечатления сна и таращу на него глаза.
— Просыпайся, будем ужинать, все готово. Тебе обязательно надо поесть.
За окном темно. В комнате горит керосиновая лампа. Смотрю на будильник. Без четверти девять! Я подскакиваю как ужаленный и сажусь на кровати.
— Наблюдения!
— Я пронаблюдал, — отвечает он.
— А связь?
— Связывался уже. На половину десятого вызвал врача к рации. Садись, давай поедим.
В комнате прибрано. Пол подметен, банки с окна убраны, стекло у лампы почищено. На столе стоят две чистые тарелки, стаканы, солонка, перечница, лежит нарезанная лепешка. В середине стола — бутылка с коньяком, которую мы поклялись беречь до Майских праздников.
Алтай, ущелье Ак-тру
Разбудил меня вопль дочери: «Мама, опять проспали!» Она принялась метаться по квартире, из комнаты в кухню, из кухни в ванную в поисках расчески. При этом Катя задевала за стулья, громко топала и уже всхлипывала. Я натянул одеяло на голову. Но не тут-то было, жена откинула его и спросила:
— Леша, который час?
И у нее и у Кати есть часы, но почему-то обе никогда не знают, который час. Разлепив веки, я посмотрел на свои наручные часы:
— Без двадцати восемь.
— Проклятый будильник! Заводи его, не заводи, он все равно не звенит, — проворчала Людмила и стала судорожно одеваться. — Отведешь Кольку. — Это мне.
— Будильник звенел, — плаксиво крикнула из другой комнаты Катя, — а ты не проснулась!
— А что же ты тогда меня не разбудила? — возмутилась Людмила. — Тебе нянька нужна?
— Я думала, ты встала. Где расческа? — Постепенно повышая голос, обе переходили на крик.
— Ты вчера на ночь причесывалась, ты и ищи! — крикнула Людмила из кухни.
Сейчас они попросят расческу у меня. Никогда не могут найти свою. Я придумывал место для их гребешка, покупал запасные расчески — все бесполезно.
— Возьми у папы. Леша, где твоя расческа?
— В правом кармане пиджака.
Проснулся и захныкал Колька. А когда Людмила прикрикнула на него, заорал во все горло. День начинался.
Опять, накрывшись с головой одеялом, я стал ждать когда они уйдут. На ворчливый голос жены дочка огрызалась, слезливо возражала. Я старался не слышать слов, для меня было достаточно одной тональности. Если сейчас вмешаться, разразится скандал и мне придется участвовать в нем. Кричать я, конечно, не буду, но начну изрекать ядовитые фразы, и это только подольет масла в огонь. Я ждал, когда они, дожевывая на ходу свои бутерброды, выскочат на лестничную клетку и я услышу последнюю фразу жены: «Осторожно переходи улицу!» Из дверей дома они разбегаются в разные стороны.
Колька уже с увлечением играл на полу со своими космонавтами, поднимал их подъемным краном и грузил в самосвал. Если его одевает Людмила, он обязательно капризничает, не дается и еще больше накаляет атмосферу. Иной раз, когда они спешат, Колька получает подзатыльник и тогда закатывается так, что мне, после их ухода не сразу удается его успокоить.
— Возьмешь что-нибудь в детский сад? — спросил я сына, снимая с его крепенького и теплого тельца пижамку.
— Пистолет.
— Хорошо. Только принеси обратно.
— У Сережи-большого тоже такой есть, только у него нет шарика.
Мы идем с сынишкой в детский сад и разговариваем. У нас это называется «поговорить о том о сем». Каждый раз я на ходу придумываю какую-нибудь сказку или рассказываю о том, как мы поедем в горы или путешествовать. Ему эти рассказы очень нравятся, и он все их помнит. Я уже забыл, о чем рассказывал месяц назад, а он вдруг скажет: «А как заяц из трубы выбрался?» — «Из какой трубы?» — «А он на парашюте туда залетел». Какая труба? Какой заяц? Не могу вспомнить. Сегодня он что-то лепетал, все время что-то спрашивал, а я со всем соглашался и думал о своем. Все о том же.
На работу я езжу на электричке. На метро и на автобусе быстрее на десять минут, зато электричкой спокойнее, она идет в это время почти пустая. Можно не спеша подумать, наметить дела на день, почитать. Да и просто посмотреть в окно, думая о своем. За окнами проходят мимо московские вокзалы — Белорусский, Савеловский, потом Каланчевка. Город поворачивается к железнодорожным путям своей изнанкой, выходит дворами старых фабрик и заводов, задворками жилых кварталов. Вдоль линии тянутся склады, гаражи и покосившиеся, почерневшие то ли от времени, то ли от копоти давно исчезнувших паровозов старые деревянные дома. Их доламывают и растаскивают бульдозеры. Вдоль отгороженных от дворов и улиц путей прогуливают собак и стоят группами мужчины с обрывками мятых газет в руках. Они жуют и мирно беседуют. Стоят они здесь в любое время дня и при любой погоде, даже на лютом морозе.
Я смотрю в окно и вижу другое утро. В горах утро совсем иное. С вечера невидимые чертенята выкатывают на гребень Домбая большую золотую луну, а в половине третьего утра ее яркий, слепящий диск скатывается по склону Эрцога за горы. Холодный свет сменяется на ледниках более теплым, и этот новый свет начинает разливаться по долинам: где-то далеко за горами поднимается невидимое пока солнце. В это время в мире только три краски — черные скалы, светло-серый лед и голубеющее небо. Небо становится все ярче и ярче, все синее и синее, пока не засветится вдруг облако над вершиной Эрцога. Вспыхнет самый ее кончик, затем розовый свет начнет стекать по склонам. Теперь в мире уже четыре краски — синее небо, блеклые серые ледники, черные скалы и пылающие вершины. Но вот солнце пролилось на ледники, заголубели разломы льда, на гребнях и стенах обрисовались кулуары и контрфорсы, заблестели бегущие по бараньим лбам ручьи. Розовый свет исчезает, и тогда под солнцем лед и снег станут ослеплять алмазным блеском, на который невозможно смотреть без темных очков. Утро сменяется днем
Сегодня я должен заниматься сбором альпинистов. До него еще три месяца, но чтобы получить деньги на проведение сбора в горах, надо уже сейчас подготовить приказ, нужно собрать визы. Я уже подписал проект приказа у юриста, заведующего кафедрой, начальника учебной части, главного бухгалтера, врача, в профкоме и обошел всех деканов. На это потребовалось две недели. То кого-то нет, то кто-то на ученом совете, то неприемные часы... Декан геологоразведки вычеркнул пять фамилий: «Им учиться надо, а не спортом заниматься. Нечего им по горам разъезжать: пусть сдадут сессию как следует». Опять то же самое. Альпинизм в нашем институте включен в учебный план, но в их представлении альпинизмом могут заниматься только отличники. А что мне делать с этими отличниками, если у них ноги дрожат? Для геолога, для полевика, работающего в тайге, в тундре, в горах, физическая подготовка самое главное. Геолог просто не сможет ничего сделать, не выполнит свою работу в горах, если он слаб, нетренирован и не обучен хотя бы элементам альпинистской техники. К чему тогда ему специальные знания?
Теперь осталось самое трудное — проректор. Можно было бы подать ему проект приказа через секретаря, не ходить на прием, но в таком случае он обязательно черкнет что-нибудь на нем, и тогда начинай все сначала. В хорошие времена у меня на приказ уходило не меньше месяца, а теперь, после гибели Староверцева, и двух может не хватить. Почти год таскали меня по всяким комиссиям, но альпинизм в институте не прикрыли. Однако и работать стало невозможно: прямо никто ничего не говорит, а как ставить на документы сбора свою подпись, так каждый что-нибудь да придумает. Боятся. Как будто это они поедут в горы со студентами и им за них отвечать.
За окном я увидел стоящий на запасном пути фанерный бронепоезд, на его серой «броне» написано мелом: «Все вы дураки!» Значит, сейчас будет Каланчевка.
Все началось с телеграммы спасательной службы Эльбрусского района нашему ректору: «Студенты института Староверцев Бебутов без разрешения пытались совершить восхождение вершину Ушбы тчк Староверцев не найден вероятно погиб тчк Бебутов доставлен больницу Тырныауза тяжелом состоянии тчк Просим сообщить родным тчк Начальник КСП Артюнов».
Еще в альпинистском лагере Игорь Староверцев говорил, что ограничивать желания альпинистов, не пускать их на ту вершину, на которую они хотят подняться, это, мол, уязвление свободы человека. Каждый вправе распоряжаться собой как хочет, а все рогатки альпинистских правил вызваны только боязнью ответственности. Во всем мире никаких правил для альпинистов нет — иди куда хочешь.
