Это Танжер, который, как вам, может быть, неизвестно, фактически некогда принадлежал Британии. Часть приданого Екатерины Браганца, португальской королевы веселого короля. Вполне приятный город, ничем более не примечательный, с несколькими прискорбными архитектурными сооружениями. Пляж пустой. Сезон не туристический, вдобавок сейчас время сиесты. Яркие кафе на пляже, на многих облуплена краска, но попадаются замечательные названия. «Уинстон Черчилль», «Силки для солнца», «Чашка чаю», «Добропожаловать». Ивритские буквы вон там означают «кошер» (три согласных, семитские языки не особенно жалуют алфавитные гласные; да, Дональд, арабский язык тоже семитский и тоже избегает гласных. Почему евреи и арабы, зная об общем происхождении речи и алфавита, а также генов, табу, мифологии, не особенно ладят друг с другом? Перед нами, дети, вечная тайна братства. Как сказал бы Блейк, дайте мне ненавидеть его или быть его братом. Хорошо, Дональд, хороший вопрос, спасибо тебе за него, насчет не запрещенной религией пищи. Праздник, видите ли, не отменяет основных заповедей. Перестань ухмыляться, Андреа. Сейчас мое терпение лопнет.
Смотрите, вон название меняется. Новое пишется безвкусным ультрамарином. La Belle Мег. Очень мило. Должно быть, какой-то француз, предлагающий самую тонкую кухню, а сейчас крепко спящий. Слушайте, и услышите спящих. Урррррр. Хррррррр. Упс. Сон одолевает множество людей наилучшего сорта, и мы посещаем их как раз во сне, который по пробуждении раздробляется, превращается в фантазию, а возможно, и полностью забывается.
Зачем мы здесь? Честный вопрос, Памела. И при чем тут литература? Очень хорошо, что спросили. Ну, позвольте мне вот что сказать. Тут вы видите экспатриантов северного племени, перемешанных с маврами, берберами, испанцами. Многие покинули родную землю, спасаясь от сурового закона. Да, увы, преступления. Экспроприация капиталов, обычная кража, сексуальные извращения. Я так и думала, что ты спросишь, Сондра. Упоминание о сексуальности вызывает у тебя почти электрическое замыкание. Это понятие значит не более чем филопрогенитивный позыв, направленный в каналы, не имеющие производительного значения. Что это значит, когда совершается дома? Я от тебя ожидала подобного замечания, невежественная девчонка. И его невежливо игнорирую. Невежливость — единственный ответ невеждам. Подумай об этом, ты, непомерно разросшаяся кучка плоти.
Среди беглецов с севера есть художники, музыканты, писатели. Грешные, но талантливые. Они безнадежно используют здесь свой талант, мечтая о горьком пиве, о милых лужайках Государственного музея Гайд-парк, о публичной пивной на Хаммерсмит-Бродвее. Я имею в виду британцев. Американцы же по вечерам плачут в хайболлы, тоскуя об удачном вечернем шопинге в Дапермаркете, о заезжаловках с цветным стерео-видео, о ядерной пульсации полностью автоматизированных глобальных автострад. Но они занимаются своим искусством. Главным образом писатели. Выше, вон на том холме, живет человек, уже написавший автобиографию в двадцати пяти томах, расколупав каждый миг жизни до бегства, словно креветку. Другой на калле Лараче вгрызается в собственную бессознательную душу и нагромождает срыгнутые фрагменты на фрагменты старых газет. Еще один пишет насмешливую сатиру на уже умершую Англию куплетами Попа. Все они художники мелкие. Есть здесь rue Бетховен, avenida Леонардо да Винчи, plaza де Сад. Однако в честь здешних художников не будет называться ни площадь, ни переулок. Они ничтожны.
Только все же подумайте, что их с трех сторон окружает, хотя яростный Атлантический океан правильно оркестрирует мускулистость, растущую, к изумлению солнца, на поджаренной солнцем Африке и Иберии. Слава Лусиада (Джордж, прекрати, пожалуйста, зевать), стоическая отвага и разбитое сердце Сида, миф о Жуане, хроника тощего Дона на тощем коне. Звон гитар наверху, барабанная дробь каблуков, отбивающих танец, ниже бешеная лихорадка местных тимпанов. А с востока сказки жестокого султана Шахрияра, тонкое стихотворное кружево Омара, какого-то там Абдула (ладно, Бенедикт, нечего фыркать: исламская поэзия не мой предмет) и некоего Саида.
Йяуууууу. Ург. Уууууух.
Им очень больно при пробуждении, не всегда одиноком, и перед наступленьем танжерского вечера. Хорошо, все мы знаем, что танжерин — маленький, сильно сплюснутый мандарин. Очень смешно, Джордж. Только, может быть, ты подумаешь, почему он носит такое название. Горит неоновая каллиграфия — фа, каф, каф, нун, ток, — заведения возобновляют работу при масляных лампах. Женщины в паранджах и длинных рубахах начинают разгуливать по rues и calles, парни станут подшучивать и хихикать над немногочисленными туристами мужского пола, тыкать пальцем в своих младших братьев, как в тушку нежного агнца. Писатели застонут над собственными словами о полуночи и отчаянии.
Ну, вперед! Наши верблюды радостно чуют вечер. Это цитата, если тебе надо знать, Бенедикт. Оставим их, пусть покорятся судьбе. Каждый должен по мере возможности стремиться к счастью. Каждый. Джеффри и Бенедикт, Джордж и Дональд, Андреа и Памела, невыносимая Сонд-ра и… Ох, ну-ка, стройтесь вон там. Отбываем с атлантическим ветром. Встает луна, исламский полумесяц. Сияют планеты Марих, и Зухра, и Зухаль. Звезды в американских армейских ботинках молча расходятся по извечным постам. Слова падают в предписанные синтаксисом щелки, испуская атмосферную пыль, прах, именуемый нами смыслом. В путь, дети! Оставим их.
Пока последний ледник не скует
Каждый остров, где парус в мечте живет…
И и и и так далее. Все придет, нужно лишь время и прилежание. В тоске можно сплести лавровый венок — laurus nobilis[172]. Он тут произрастает. Никому не рвать! Ароматные листья применяются в кулинарии, а ягодами можно вылечить заболевшую кошку.
Несколько ранних, не вошедших в собрание стихотворений Ф.З. Эндерби
Нижеследующие стихотворения по неизвестной причине никогда не входили ни в одно издание произведений Эндерби, а последний совсем не печатался. Стихи с начальными строками «В прошлом выступившего против отца…», «Страх и ненависть, как к заплечному палачу…», «Под стеной плача семитские скрипки…», предположительно юношеские, не обнаружены ни в напечатанном, ни в рукописном виде. Пожалуй, интересно отметить, что в каталоге злосчастного издательства «Гордон-пресс», которое специализировалось на стихах, изданных за авторский счет, упоминается сборник некоего А. Роуклиффа «Чепуха и болтовня», стихи, 1936. Ни один экземпляр этого сборника до сих пор в свет не вышел.
Э. Б.
СЕНТЯБРЬ 1938
Между войнами процветает победная жизнь,
Порожденная первой, злосчастная пища второй,
С нескончаемым рокотом крови в ушах.
Не ленивцы, но и не бойцы
Обратили всю злобу на камень, давно выбитый из
Умов, покорившихся новизне:
За респиратором нечего в очереди стоять.
А потом возвращенье в ужаснейший хаос.
Дом, руки-ноги, отяжелевшие от труда
и от грязи, сон,
Сметающий повседневность в глубокую канаву.
Наконец, человеческое лицо разбивается
И стирается напрочь; заменившие его моторы
С грохотом ринутся к концу света, дети войны,
Fonctionnant d’une maniere automatique[173].
ЛЕТО 1940
Лето залило землю, солнце нас пленило,
Ручка скользит на экзамене в пальцах,
Мечутся потные губы влюбленных
В слепом освоенье тактильного мира.
Очки потеют, вены на кистях синеют,
желанье раздеться
Рождает страсть в неподобающем месте.
Барражируют дирижабли,
Парят серебром в серебряном эфире.
Полеживая на травке,
Мы следим за послушными монстрами, которых
не тянет к зениту.
Капли французского ливня, запачканные
Грязным трудом, трамвайной тряской,
жадно высосанной сигаретой,
Марают фланелевые костюмы и летние платья.
Лето портят охотники, желающие лишить нас покоя.
ВЕСНА В ЛАГЕРЕ, 1941
Война претворилась во время и долгую логику
Похороненных ожиданий. Пришла весна
С круглой кокардой. Долгота ее, глубина, ширина,
Прямолинейно разумны, однако
Она кружится в маленьком круге.
Круг есть круг, ничего не доказывает, ничего не дает
Поглощает процесс, прекращает все споры,
Создавая новую картину времен.
В бараки набились птенцы-новобранцы,
Солнце рано является в канцелярию.
Бледного ротного писаря беспокоят весенние запахи
Шофер грузовика поет, позабыв о дороге.
Груз зимы и войны разбрасывается,
Как сам ты в юности разбрасывался.
Слова распадаются; война заключена в словах.
ПРОГУЛКА
Голубое утро летом
Манит нас покинуть дом,
Солнце золотистым светом
Красит яйца с мармеладом,
Чек смеется на столе.
Вспомнишь запах на дорожке,
Чуда жаждешь на земле,
Снова бьет ручей сторожкий.
Там пивная, а тут храм,
Солнце миль на тридцать пять,
Речка, удочка, сазан,
Уже можно выпивать.
Целый день давай пить пиво
Под соседним деревом,
Лук хрустел, сыр молчаливо
Сочный день отмеривал.
Помню вспыхнувший огонь,
Черное ржаное поле,
Серый пыльный ряд погон,
Мертвые шаги на склоне.
Вечер вернувшийся розой расцвел,
Созревшими гранатами;
Фонарь над мостовой размел
Дым моей трубки на атомы.
ЭДЕМ
История не только то, что ты учил в тот жаркий день
Чернил, и дерева, и пота в классе, где упоминанье
Герцога Бургундского несло тебя
в пространные мечты
О жажде, Рождестве, но и те самые часы — момент
истории.
Бывало, ты, превратно понятый родней,
В пятнадцать, летом, вечером в постели
Верил в существованье древних городов, где побывал,
Отправившись с какой-нибудь заброшенной
платформы,
С билетом, купленным при заболтавшихся часах.
О, прошлое кому удастся расчленить?
Ложится мальчик в дружелюбную постель
На мать непознанную, входит в лоно
Истории, овладевает ею, наконец. Наверно, слезы
Все так же жаждут той вонючей и нестираной
подушки,
Замаранной всей грязью прошлого постели,
Со вшами, дрянью, глупостью и бредом
Золотого Века,
Но любящего, материнского последнего Эдема.
Ищи Эдем в истории, но не желай туда попасть,
Ведь первородный грех всегда сиюминутный,
Даже речной поток не смоет кровь с худой руки.
И в этот самый миг Эдемом станет само слово,
И мальчик был, а может, и сейчас находится
в Эдеме,
Полощет и полощет руку в тонкой липкой пленке,
Хотя река по-прежнему чиста и чистотой своей рвет
сердце.
