По пробежавшей по его губам полуулыбке я почувствовал, что еле-еле получил слабенькое “удовлетворительно”. Или просто – “зачет”. На большее я и не рассчитывал.
Терпкий нездешний дух этого человека опрокинулся на меня и разошелся дальше пылкими невидимыми сферами.
Он заговорил о себе, словно обращаясь не ко мне, а к кому-то еще. Ведь он всегда умел смотреть как бы в глаза, но на самом-то деле проницал тупую кость переносицы. Я вспомнил об этом, как он сам меня когда-то учил имитировать пристальный интерес к собеседнику. И обидное чувство, что я участник спектакля, о сюжете которого меня никто не предупредил, не покидало меня.
Он стал “заниматься” металлом, цветной металлургией. И, конечно, попутно многим еще. Многим. Но так же успешно.
Наука?
Давным-давно побоку, так как нашему с ним государству теперь эта фундаментальная, не дающая никакой отдачи лабуда, не нужна, а не-об-хо-ди-ма русская торговля хорошим русским цветным металлом. Быстрая прибыль!
Он постепенно принимал реальные земные формы, словно вливался холодным расплавом в форму живого человеческого тела. И оно заговорило на понятном мне языке.
– Медью? – не удержался я.
– Да, все-то тебе известно, и медью тоже… – многозначительно помолчав, сказал он с особенной значительной расстановкой.
У него появилась манера ставить слова в сложные фигуры, на расстоянии друг от друга, как кегли, чтобы никому не удалось их сбить с первого прицельного броска.
Я не в счет, шаров для этой игры у меня не было отродясь.
– Я нынче, выражаясь высокопарно, – хозяин медной горы. Помнишь Бажова, корифея русской сказки?
Прилагательное “русский”, существительное “Россия”, эпитет “великая” в его речи вспыхивали, как габаритные огни автомобилей, огибающих на повороте классические места, где проистекала наша непонятная мне беседа.
Несколько настороженно он спросил меня о здоровье. Но я эту тему определенно не люблю. Здоров, здоров. Ой, как я здоров. Только волос на голове поубавилось.
Я смолк. Ведь повествовал только он, – все о себе, о своей невероятной карьере, несколько нервно – о кульбитах своей восхитительной судьбы, о гигантских деньгах, шедших ему в руки шелестящими стадами, как агнцы на закланье. Но всего я не стану тут вываливать, так как это не представляет теперь никакого интереса. Чересчур типично. Это то, что все знают и о чем все, начиная с телевизора, говорят. Тем более что и вспомнить не могу, так как при всем напоре хвастовства и краснобайства слова, используемые им, были сухи и невыразительны. Как деревянные балбетки. И мне совершенно нечем выразить их сухой жалкий смысл.
Вот микрореферат его истории: “партийно-ученый чин, скупивший несколько рудников, что называется, с потрохами”.
И самое неправдоподобное было то, что он со мной, каким-то потрохом, встретился.
В этом была загадка.
Овечинская речь лилась не прерываясь, будто белесый гений этого места снял с него еще одну печать. Слова убегали стройной кавалькадой вдаль. После долгой витиеватой великолепной саги он замолчал, и пауза тоже была великолепна.
Он подумал и прибавил, придвинувшись и вперясь мне прямо в зрачки, в самые зрачки, не в переносицу:
– Знаешь, я давно хотел с тобой серьезно поговорить.
Очевидно, что на отказ он натолкнуться не мог, тем более, что он уже давно со мной беседовал. Я вымолвил:
– А сейчас чем ты занимаешься? Или ты здесь говорил не со мной…
– Нууу, – подытожил он успокоительно-философски, как дед-сказитель, – это, знаешь ли, мил человек, все о минувшем, а теперь потолкуем-ка с тобою, паренек, – о насущном. Все это были присказки, как в русском народе судачат.
Он улыбнулся удачной шутке.
От этих посконных слов, произнесенных поджарым богачом в немыслимом костюме, всех этих “мил человек”, “паренек”, “потолкуем”, “судачат”, “присказки” на меня дохнуло глухим безумием, синильным скопидомством и мировой пошлостью.
Я хорошо их знал. Жизнь не раз давала мне возможность наблюдать их воочию, в лечебных заведениях, у моих соседей по палате, хотя я попадал туда каждый раз по сущему недоразумению, стараниями моей доброй женушки.
Но его сказка оказалась леденящей.
Оказалось, что у нас с ним есть сказочно прекрасная дочь.
Он все время ласково и нежно, словно врачебно успокаивая меня, участливо произносил: “наша с тобой”, “там у нас”, “сейчас далеко от нас”.
Наша, у нас, от нас…
Это был уже совсем не простодушный сказочный сюжет, а опасный бред сбежавшего из закрытого учреждения неизлечимого психа. Я, надо признаться, в своей несладкой жизни видывал и таких. Опасного. Очень. Он всех там наконец-то, притворясь смирным, обманул, убил десять санитаров, потом первого попавшегося богача, переоделся в его дорогущий прикид.
Я даже испугался.
– А ты белены случайно не объелся? – спросил теперь я. Строго, медленно и разборчиво, как многоопытный диагност.
– Тут такие пироги, что впору мышьяк ложками есть, – горько произнес он голосом разумного здорового человека, преисполненного спасительных сомнений.
Впрочем, как он только что поведал, им, мышьяком, он тоже “занимается”. “Рынок мышьяка сейчас очень плотный”, “тут один мышьячный король, карликовый олигарх…”
И тут же, позабыв о сказочной дочери, он перешел без паузы к достоверной истории мышьячной биржи, к азартным мышьяковым торгам, все сделки идут через офшоры на каких-то там островах.
Он опять нырнул куда-то.
Его речь, точнее, лекция об офшорах, запестрела чудными животными.
Вот они, милые симпатяги.
Добродушные мальтийские болонки, глядящие на мир через челочку.
Ленивые каймановы кряквы, склонные к аутизму.
На удивленье прыткие галапагосские тортиллы.
И, верх совершенства, – совершенно равнодушные к ласке игуаны с ветреного острова Кергелен.
Он словно погружал меня в вязкий галлюценогенный транс, сначала ведя, а потом цинично волоча, и наконец, грубо таща, как меланхолика, обуянного болезнью, поверженного чужой волей. За собой по этому невероятному фосфоресцирующему зоопарку.
И я увидел, как чугунная литая боковина скамейки, где мы сидели, стала мягкой и податливой, как кошка, потом и вовсе сжижилась и стекла толстенной змеищей, сияющей золотыми искрами, на дорогие туфли продолжавшего вкрадчивую речь Овечина.
По законам обычной физики скамейка должна была веером развалиться, а мы – упасть.
И мы действительно упали.
Упали.
В пропасть чистого бреда.
Дна у нее не было.
Куранты за десять тысяч мутных лье пробили триста тридцать три раза подряд.
И счесть их удары было невозможно.
Сбиваясь, я делал мысленные, но ярко светящиеся во мне, обжигающие мое внутренне зрение, краткие засечки на длинной воздушной лавочке, к которой мы оказались прикованы, как гребцы галеры. Они вспыхивали наглым анилином.
Овечин ничего не замечал.
Говоря, он продолжал отстукивать нервный ритм костяшками пальцев.
А может, это стучало мое одичавшее сердце.
Он наставлял меня, словно дядя-извращенец одиноко гуляющего по ночам несмышленыша. Учил очень плохим вещам. Как, к примеру, можно из воздуха делать абсолютные деньги, а я, рохля, не делаю. Из любого эфира, лишь бы его подхватил зефир, – из чистого, загазованного, горного, степного, вонючего и благовонного. Из всего на этом свете. И я этого не делал. И почему?! Ведь такая переработка не составит никакого труда. Надо только знать правильные формулы, процентные соотношения и точные температуры. Всего-то ничего.
Он сидел в профиль ко мне, глядя вдаль, проницая все ближние планы, возбуждавшие мое зренье, скаредно проницая этот самый, обреченный паскудной переработке, дорогой мне воздух. Как усталый мистагог, утомленный распорядитель таинств невероятной жизни.
Его последняя бесконечная фраза, завиваясь, улетала от меня в чреве гигантского мыльного пузыря в сторону гениального дворца.
Пузырь, ударившись о розовую стену фасада, беззвучно лопнул черными плевками многоочитого алфавита.
По темным стеклам огромных окон запрыгали имена всполошившихся геральдических животных.
– Ураган в кабинете окулиста, – провозгласил весело я, словно нашел разгадку овечинской тайны.
Невидимые звери правили там темный бал, перекочевав с офшорных архипелагов.
Овечин подозрительно посмотрел на меня. Он сказал:
– Можешь не паясничать.
Глава восемнадцатая. Упражнения в геральдикеБомжиха, материализовавшись из облака вони, позвякивая бутылками в пакете, попросила закурить.
Он грозно проревел. Словно с другой стороны жизни:
– Бог подаст!!!
Как тролль из балета, тетка рассосалась в порошке ночного сумрака, оставив шлейф.
– Во, сука, а пропила ведь как пить дать в три раза больше, чем я заработал, – трезво и вполне разумно по-человечески разъярился он.
Он стряхнул несуществующую перхоть с лацканов.
