– Добрый вечер, мам, – сказал Вовка, целуя ее в щеку. – Загорали до последнего, пока можно. Познакомься, это Сима. Сима, это моя мама, Наталья Арсеньевна.
– Какая красавица, – удовлетворенно оглядывая Симу, сказала Наташа. – Здравствуйте, Сима.
Внезапно севшим голосом Сима ответила:
– Здравствуйте, Наталья Арсеньевна.
– Вовка, ты папу не встретил? – спросила Наташа. – Он тоже вышел пройтись, и все нет и нет. Я уже беспокоюсь прямо.
– Нет, мам, – ответил Вовка, идя в ванную мыть руки.
– Наверное, опять обдумывает что-то, – сказала Наташа. – Неугомонный. Проходите, Сима, не стесняйтесь.
– Мы чайку, мам, попьем? – спросил Вовка из ванной.
– Конечно. Могу и супчик разогреть, супчик вкусный. Сима, обедать будете?
– Спасибо, Наталья Арсеньевна, – сказала Сима. – Нет, вы знаете, мы на пляже всякой сухомяткой намякались. А вот пить хочется. Ну, и согреться, конечно.
– Я вам свитер свой дам, – озабоченно предложила Наташа. – Хотите? Потом занесете или отдадите Вовке при случае. А то в таком платьице вечером…
– Я буду вам очень благодарна, – сказала Сима. – Завтра же занесу.
– Ну, договорились. Сейчас выдам, – Наташа пошла к себе.
Сима, провожая ее взглядом, непроизвольно заглянула в комнату. На столе были раскиданы бумаги, и горел дисплей ноутбука. Наташа открыла платяной шкаф, и дверца закрыла стол.
– Сима, рули на камбуз, – позвал Вовка.
– Иду, – сама не своя, отозвалась она.
Но Наташа уже шла назад, неся яркий теплый свитер.
– Примерьте, – сказала она. – Пойдет?
Вовка разлил дымящийся чай, прислушался. Потом, поставив чайник на подставку, тихонько прикрыл кухонную дверь.
– Поняла? – почти шепотом спросил он.
– Нет, – тоже вполголоса ответила Сима.
– Видишь, она работает. После больницы она все время нормально работает и даже две статьи опубликовать успела, но… От главных потерь она заслонилась наглухо. Два сдвига. Первый – что папа просто вышел пройтись и вот-вот вернется. Когда я прихожу, а она дома, она всегда спрашивает, не встретил ли я его. А когда я дома, а приходит она, то всегда спрашивает, не звонил ли он. Ни с кем об этом не говорит, а со мной… вот так.
– Господи… – потрясенно прошептала Сима.
– А второе – она уверена, что я ее сын. Когда она это первый раз сказала при маме…
Он осекся и не договорил.
Сима долго молчала, глядя ему в лицо, и глаза ее, и так-то огромные и темные, сейчас стали полной страдания бездной.
– Пей, – сказал Вовка, – остынет.
– А знаешь, – в полном шоке пробормотала она, – ведь про вас всякое говорят.
– Что?
– Ну… всякое. Даже что ты молодую мачеху взял в любовницы.
У него резко выпрямилась спина и напряглись скулы. Теперь уже он несколько секунд вглядывался ей в лицо с отчужденной, почти враждебной пытливостью, а она все понять не могла, что же она такое сказала не то, что натворила. Он жестко спросил:
– И ты напросилась в гости, чтобы проверить?
Она обмерла.
– Нет, Володя… Нет! Я… совсем не… Я просто… Господи, – едва не плача, сдалась она, – да я просто с тобой еще хотела побыть!
Он медленно обмяк.
– Все равно я ее не брошу, – убежденно сказал он.
Она хотела спросить: а меня? Но постеснялась. Нельзя бросить то, что не взял.
– Она папу любила очень, – задумчиво сказал Вовка. – Просто вот очень. Она же его спасла, когда он из-за меня вены себе вспорол. Если бы не она…
Умолк. У нее опять кровь пошла взрываться по всему телу. Она подождала, потом сказала тихонько:
– Володя, ты, наверное, забыл, но я ведь ничего этого не знаю. Ты говоришь, а я не понимаю ни слова. Столбенею, и все.
Он будто очнулся.
– Да, – сказал он. – Смешно. Мы так давно знакомы, что мне, наверное, кажется, будто это все было у тебя на глазах. Сейчас расскажу.
И рассказал.
Потом оказалось, что чай остыл, и Вовке пришлось его разогревать и доливать кипятком то, что было у них в чашках. Потом пришла Наташа и, одобрительно посматривая на Симу, все-таки уговорила их поесть с чаем печенья и выставила коробку. Потом ушла. А они все молчали.
– Темнеет… – неловко пробормотал он.
– Да, – спокойно и безжизненно ответила она. – Я сейчас пойду.
– Я провожу.
– Как хочешь.
Он помедлил и смущенно спросил:
– Почему ты стала грустная?
Она пожала плечами.
– Нет. Просто я все про тебя сообразила. Ты же отвлечься сегодня хотел. Просто забыться. Пожить нормально хоть несколько часов. Мужчина в отчаянии – вот ты кто. Тебе бы шлюху и литр водки. Я бы поняла. А ты целый день веселил маленькую дуру, которая тебе на фиг не нужна, с которой только и можно, что играть в Машу и медведя или смеху ради придуриваться и… – она задохнулась и не договорила. Перевела дух. – Скажи честно: зачем?
Он втянул голову в плечи; глаза его сделались виноватыми и такими безрадостными, что она едва-едва сдержала себя и не полезла сама, очертя голову, к нему целоваться.
– Прости, – сказал он. – Получается, я тебя все-таки использовал, да? – он покачал головой, будто молча вынося себе какой-то приговор. – Но понимаешь… Когда ты смеешься, и мне как-то легче…
Она глубоко вздохнула. Подождала еще, но он уже смотрел в сторону. Она встала.
– Я пошла.
– Вовка, – крикнула Наташа, не вставая из-за компьютера и лишь обернувшись к открытой в коридор двери, – ты надолго?
– Нет. Провожу Симу и назад.
– Если папу встретишь, поторопи, ладно? Я уже два раза обед грела. Невкусно будет.
– Конечно, мам, – сказал Вовка. – Обязательно.
Молча они спустились в лифте; его теснота и отъединенность намекали, провоцировали. Стоя лицом друг к другу, они старались смотреть в сторону и даже дышали словно бы украдкой. От Симы пахло свежестью: солнцем, цветами и рекой. Хотя какие тут могли быть цветы, какое солнце, кроме нее самой?
А внизу Вовка вдруг сказал:
– Я тоже хочу еще с тобой побыть.
– Опять на улице? – улыбнулась она.
– Нет. Интереснее.
– Звучит многообещающе… – сказала она, чуть растерявшись. Но он, уже не отвечая, лишь поднял палец: тише, мол, мыши, кот на крыше. И вынул мобильник. Щурясь в сумраке загустевающего вечера, некоторое время попискивал кнопками.
– Наиль Файзуллаевич? Здравствуйте. Это Володя. Извините, что беспокою, но вы сами дали мне этот номер…
Наиль дал ему этот номер на другой день после исчезновения отца. Это мой личный, пояснил он тогда, тут я всегда на связи. В любое время, если что-то случится с вами или что-то выяснится о нем – звони. И держись. И Вовка держался. И вот теперь позвонил.
– Нет-нет, ничего, к сожалению. Так до сих пор и ничего. Но я совсем по другому поводу… Я хочу провести еще одно тестирование. И вообще надо как-то возобновляться и на что-то решаться, вы не находите? Я? Ну да, я. А знаете, это как с автомобилем. Конструировать новые модели я бы не смог, но водитель уже неплохой…
Он дал отбой и подмигнул Симе.
– Ни фига не поняла, – честно сказала она. – Что ты надумал?
– Увидишь. Идем к институту.
Он повернулся и широко зашагал знакомой дорогой, по которой столько раз ходил по утрам с отцом.
– Ну ты темнила, Вовка… – с трудом поспевая за ним, выдохнула Сима.
– Лучше раз увидеть, чем семь раз услышать, правда? Тебя ждет ни с чем не сравнимое удовольствие. Его не описать.
У нее все обмерло внутри, и дальше она уже молчала и только послушно, преданно бежала за ним в свете зажегшихся уличных фонарей.
Прикладывание ладони и сканирование сетчатки произвели на нее неизгладимое впечатление. Стараясь не терять присутствия духа, она попробовала сострить:
– У тебя что тут, филиал разведцентра?
Вовка не поддался. Лишь ответил серьезно:
– Наоборот.
Они вошли.
Вовка остановился на пороге.
Он не был здесь ровно столько, сколько был без отца.
Пыль. Везде пыль какая. Пять недель прошло.
Всего лишь пять недель… Пятьдесят пять лет, не меньше. Совершенно иная жизнь.
В сумерках нуль-кабина была похожа на громадного, широко растопырившего бесчисленные колени паука, нависшего над серединой зала.
Сима молчала. Он любил ее голос, он любил то, что она говорит и как она говорит, но сейчас был благодарен ей за молчание.
Озноб неуверенности тряхнул его, когда он, стиснув зубы, начал запитывать установку. В теории он был не мастак; отец, конечно, находил ему, что почитать о ветвлениях, о туннелировании, о спутанных состояниях, и рассказывал подробнейшим образом о механике наведенного резонанса склеек, но все это пока оставалось для Вовки просто набором фактов, каждый из которых сам по себе; они не формировали для него многомерного, причудливо увязанного обшей жизнью пространства представлений, каждое из которых при всей своей сногсшибательности – лишь грань целого. Они в нем не жили, не ветвились, не сплетались. А от таких слов, как “декогерирование”, у него вообще начинали ныть зубы. Но это ладно. Он – водитель. Он сам так сказал. Он не раз уже водил эту машину; только вот впервые садился за руль без шанса доехать до ремонтной мастерской. Если что-то не так – некого спросить.
