Она щелкнула выключателем и Павел зажмурился, а когда открыл глаза, увидел ее растерянное милое лицо, ее волосы собранные под цыганской косынкой, всю ее сделавшуюся вдруг беззащитной фигурку, завернутую в просторный сибаритский халат Ильюшина. По странной прихоти памяти вспомнил он себя, сидевшего некогда (сто лет назад!) в таком же шутовском наряде на какой-то далекой чужой даче…
— Он поздравляет меня… — упавшим голосом прошептала Ольга, и такое неподдельное отчаяние просквозило в ее интонации, что Родионов сейчас же подбежал к ней, крепко прижал к себе. Она прильнула к нему и Павел ощутил мелкую дрожь, что сотрясала ее изнутри.
— Ну что ты, что ж ты… — принялся он успокаивать ее, легонько проводя ладонью по спине, по плечам, трогая ее волосы, выбившиеся из-под косынки. — Никого он не убьет, не бойся…
— Он и тебя убьет, — со вздохом сказала она, потираясь щекой о его плечо.
— Ну что же, — усмехнулся Павел. — Если даже и убьет, то это достойный соперник. Может быть, я и мечтаю лишь о том, чтобы погибнуть вот так, на твоих глазах.
Говоря эти слова, он и в самом деле чувствовал, как сердце его полнится уверенностью и отвагой…
— Не кличь беду, Родионов, — серьезно сказала она. — Молчи, молчи…
— Что это у тебя там в руке? — спросил он.
— Нож, — задумчиво произнесла Ольга. — Всего лишь кухонный нож…
Нож упал, и по звуку Павел определил, что он воткнулся в пол.
— Родионов, что ж ты творишь со мной? — вздохнула Ольга, покорно отстраняясь, позволяя ему расслабить узел на поясе халата. Неслышно облетел этот пояс, высвобождающимся движением плеч она сбросила с себя халат, скрестила руки на груди. — Погаси свет…
И пока он в кромешном мраке боролся с цепляющимися за ногу джинсами, стряхнул их наконец нетерпеливым брыкающимся движением, а затем развел руки и шагнул к Ольге — ее уже нигде не было, и обнял он пустоту. Тихий смех послышался с постели. Темнота приобрела уже объем комнаты, заблудившийся отсвет уличной витрины ощупывал стены, проявился светлый прямоугольник окна и сузившимися глазами Родионов смутно разглядел и ее, свою любимую, сидящую на широкой раздольной кровати Ильюшина.
И все, что еще раз произошло с ним, было так чудесно, так непохоже, так разительно отличалось от того, что знал Павел обо всем этом…
Толпа снова скапливалась под окнами, встревоженно и недоброжелательно роптала. Что-то там поджигали, и с сухим ровным треском разгорался невидимый огонь, комната заполнялась гарью и чадом. Родионов запеленал Ольгу в простыню и, лежа рядом с ней на боку, подперев ладонью щеку, говорил, глядя в ночные, широко открытые ее глаза:
— Мне ничего не надо, только быть с тобою рядом и, вскипая силой, свои глаза в твоих глазах топить… В воде их темной, ветренной и стылой…
— Курица! — спохватилась вдруг она, распеленалась одним рывком и, подхватив на бегу халат, бросилась из комнаты, крикнув еще раз от порога:
— Курицу сожгла! Из-за тебя все! — погрозила и пропала.
Родионов встал и, включив свет, долго разбирался со своей и Ольгиной одеждой, перепутавшейся, разбросанной по комнате…
Потом они сидели на балконе, пили вино, заедая его горькой сожженной курицей. Почти не разговаривали. Порывами налетал свежий сырой ветер, заставляя Пашку поеживаться. Глухо шумели тополя, доставая покачивающимися вершинами как раз до балкона, так что казалось, что дом плывет по темным зыбким волнам куда-то туда, где вдали на крыше кинотеатра вспыхивали, меняли бегущие цвета огни праздничной рекламы.
— Ладно, — вдруг сказала Ольга после долгого молчания. — У меня есть одна тайна, которую я не могу тебе рассказать сейчас. Вернее, не хочу… Что за женщина без тайны, правда ведь?..
Она вдруг вскрикнула и отшатнулась, а он не успел ничего ответить — какая-то большая темная хмырь вырвалась из темноты, кинулась на них, хлопая, рыдая и хохоча, и едва не задев, свернула, пронеслась мимо, обдав их ледяным ветром, в один миг сгинула среди деревьев.
— Филин! — закричал Родионов, схватив Ольгу за плечи и предупреждая ее испуг. — Птица… Тут лесопарк рядом.
— Уйдем отсюда, — сказала она. — Мне холодно…
Родионов хотел было сказать: «А вот я тебя сейчас согрею», но произнеся эту фразу сперва про себя, передумал, слишком она показалась ему пошлой. Он молча собрал тарелки и стаканы, отнес на кухню, вывалил в раковину. Долго стоял в задумчивости и оцепенении, глядя на бегущую струйку воды, не притрагиваясь к посуде. Когда вернулся, Ольга уже спала, поставив будильник на семь.
У него ставалось всего только пять часов.
И короткая эта ночь с ослепительными обрывками грозы за окном, налетами ветра и шквалом ливня, а потом снова с сухими вспышками и дальним глухим рокотом грома, нереальная, фантастическая ночь постепенно стала терять плотность и густоту. Комната проявилась всеми своими углами и выступами, а разбросанная на полу одежда приобрела прозаическую определенность, перестала настораживать ночными крадущимися движениями.
Ревнивый длиннорукий горбун, стороживший их всю ночь, превратился в Пашкины джинсы, а опасный сапожный нож горбуна оказался всего лишь торчащим концом ремня.
Ольга дышала во сне ровно и глубоко, и Родионов боялся поглядеть на нее, боялся пошевелиться, чтоб не всколыхнулась снова в груди, притворившаяся кроткой и ручной, дремлющая в нем стихия. Он вспомнил вычитанную где-то историю о папуасском царьке, который должен сидеть в неподвижности весь день на своем бамбуковом троне, не смея шевельнуть ни рукой, ни ногой, не смея даже моргнуть глазом, ибо внимательно следят за ним стражи с нацеленными копьями.
Ведь если царь пошевелится, он разбудит бурю.
Родионов судорожно вздохнул. Сразу зазвенел будильник.
— Уже? — сонно спросила Ольга, приподнимаясь с закрытыми глазами и усаживаясь в кровати, машинально прикрывая простыней обнажившуюся грудь.
Родионов дернул простыню за край, но она снова подхватила ее и прикрылась.
— Нельзя скрывать красоту под спудом, — пытаясь быть веселым и игривым, начал Павел…
— Здесь не сцена, — непонятно сказала Ольга и перекатилась через него, одной рукою придерживая на себе простыню. — На сцене другое дело…
— Какая еще сцена? — насторожился Родионов.
— Я же тебе говорила, — каким-то лгущим голосом сказала она. — У нас же студия. Театр раскрепощенного тела…
— Что! — взвился Павел. — Ты куда?..
Но она уже убежала в ванную.
Родионов потоптался у дверей, затем вернулся в комнату, стал собираться.
Хреновина какая-то, думал он надевая свои измученные вчерашними репетициями джинсы, какой еще к дьяволу театр раскрепощенного тела? Неужели тот, что в метро торгуют билетами… Судя по названию, дело пакостное. А чтобы выглядело не пакостно, наверняка маскируется под искусство. Наивная дурочка! Взорвать! Испепелить вместе с режиссером!
И преставился ему этот режиссер живо и ярко — плешивый, стареющий павиан с толстыми развратными пальцами. С масляными глазками и плотоядным ртом. Поиски новых средств выразительности. Зрительные метафоры. Как пить дать, есть и пьеска подходящая… Что-нибудь вроде «Возвращения в Эдем»… Или «Купальские ночи»… Или «Пир на Лысой горе» — гадал он…
— Это и есть твоя тайна, о которой ты мне вчера намекнула? — спросил он, когда Ольга, свежая и пахнущая тонкими духами, подошла к нему и поцеловала в щеку.
— Какая же это тайна? — удивилась она. — Но, в общем… Пусть так… Идем.
С некоторым волнением взялся Родионов за ключ, но на этот раз все получилось — замок с масляным щелчком легко ему поддался.
Через полчаса они входили в просторный двор, почти пустырь, на дальнем краю которого возвышались три белых башни, в одной из них жила Ольга. В которой, он не знал.
— Не заходи за черту, — сказала она.
— Хорошо, — согласился Павел. — Позвони мне поскорее.
Она протянула руку, прощаясь.
— Теперь я сама. Не гляди мне в спину, не люблю…
— Хорошо, — еще раз согласился Родионов, поцеловал ее ладошку и не оглядываясь пошел обратно.
Улица была полна утренним рабочим людом, бодрым и выспавшимся, но опытным взглядом Родионов выудил из встречной толпы одиноко бредущего с опущенными долу глазами мужика лет тридцати и усмехнулся. Загулявший чей-то муж. Остался по пьяному делу в случайных гостях. Несет теперь свою неприятную думушку…
— Ничего, брат, — сказал он, поравнявшись с мужиком. — Если любит, простит.
— Ты думаешь? — встрепенулся мужик.
— Знаю! — твердо ответил Пашка. — Смело иди.
— Спасибо… — вяло сказал тот и долго еще оглядывался вслед Родионову.
Еще один прелюбодей встретился Пашке на пешеходном мостике через Яузу. Этот стоял, сцепив руки за спиной, на самом горбу, в зените крутой дуги мостика, мрачно и неподвижно уставясь вниз, словно бы преодолевал последние колебания. Был он сутул и темен лицом, нервно поигрывал желваками.
