Я снова вспомнил ведьм Фрайбурга, покачивающихся на сквозняке сувенирного магазина. Офицер должен вообще-то стреляться. Но оружия у Сергея тогда уже не было.
Его фамилия была Демидов, и сегодня о нем, наверное, не помнит никто. Демидова нет, а я есть.
Итак, заговор… да никакой это не заговор. Бизнес. И не так уж трудно сейчас сделать главное — найти имя демона. А если ты знаешь его имя, то он тебе, как известно, не так страшен. Какая-то финансовая группа, потому что без денег, очень больших денег, тут не обойтись.
Что тогда сказала Алина? Один американец, один англичанин, один араб. Ведь кто-то же их и в России знает… я даже могу представить кто. Потому что опять же Алина сказала одну вещь, которая, как это сейчас я понимаю, может оказаться очень важной.
Мы были в приподнятом настроении, все происходило еще в самом начале, в октябре, мы были в восторге друг от друга. Мы слегка ругались — как два щенка, не очень всерьез цапаясь острыми зубками. Алина читала мой очередной файл:
— Так, значит, мужчина и женщина, опять за свое, потому что автор известный маньяк… «Любое барбареско — это женщина. Любое бароло — это мужчина. Bricco Asili — женщина с характером и в возрасте, очень хорошо одетая, с прекрасным воспитанием. И такая женщина есть, более того — она меня при знакомстве поразила. Это баронесса Филиппина де Ротшильд, одна из самых уважаемых фигур в мире виноделия. Женщина с блестящим умом, с удивительными остротами, с хриплым голосом и этакой бесинкой: постоянно и блестяще над вами издевается и подкалывает».
— Не мои слова, но хорошие. Это сказал…
— Неважно. «Теперь — мужчина, наше бароло Bricco Rocche. Это мужчина с ровным, спокойным, чуть надменным характером. Немножко избалованный женщинами, но внимательно относящийся к их капризам. Можно было бы назвать Марчелло Мастроянни, но он слишком тих и слишком очевиден как исполнитель ролей. А вот старый Шон Коннери, с седой бородкой — это то самое. Это строгое вино. Знаменитое среди бароло Cannubi, например, другое — оно более кислотное, танинное, а тут танины будут мягкими. Шон Коннери ведь — это не Шварценеггер…» Слушай, тебе не кажется, что это мы? Он и она?
— Нужна дегустация.
— Дай отдохнуть.
— А про баронессу — совершенно точно. Она такая.
— Стоп. Сергей Рокотов, ты знаком с баронессой Ротшильд?
— Да она же приезжала в Москву недавно, и ей подвели трех лучших в стране винных аналитиков. Каждому по пятнадцать минут. И представь, какой ужас: я начал говорить с ней о Хулио Иглесиасе, который впервые в жизни понял, что такое настоящее вино, у Ротшильдов на обеде. И вот я об этом ее спрашиваю, а она уходит от разговора. Я опять — а она встает и подает мне руку. Потом оказалось, что Иглесиас пробовал это вино у другой ветви семьи Ротшильдов. С которой Филиппина в сложных отношениях. В общем, хорошо, что не спустила меня с лестницы… Эта беседа была в Пушкинском музее, там лестница такая, знаешь…
— Знаю… А вот, кстати, да ведь это они — как раз братья Чиледжи, которые сделали эти два замечательных вина — мальчика и девочку, теперь я вспомнила, где о них слышала. Они недавно спустили пару бизнесменов со своих холмов, мне в Милане только что рассказывали эту историю.
— Каких бизнесменов?
— А жулье какое-то. У братьев возникли финансовые трудности, а это знаменитое хозяйство. И вот приходят какие-то финансовые жучки их покупать… Ну, долго катились вниз.
— Молодец, Алина, знаешь великих виноделов…
Так-так, а тут что-то знакомое. Скупают все направо и налево, но по возможности — известные марки. Но ведь у братьев Чиледжи в Москве есть импортер. И как раз очень мне дружественный. А вдруг я узнаю самое главное — имя? Имя демона? Наверняка же эта история известна была не только Алине… А есть имя — будет что запрашивать в поисковых системах. И вообще двигаться дальше.
Я посмотрел на часы и потянулся к телефону.
Но директор компании «Плейн» был в командировке — в его любимой Италии, что заставило меня за него порадоваться: несмотря на чудовищную ситуацию с винным погромом, эти ребята все же как-то работают.
Я приехал к нему только через неделю. На знакомый адрес, в подвал недалеко от здания бывшего аэровокзала.
Там было тихо и грустно. Но все же не совсем тихо и не совсем грустно.
Это была уже совсем весна, когда катастрофа винного рынка стала для всех очевидна. Даже несмотря на то, что вино, ввезенное до первого января, все-таки еще можно было продавать. Ведь сначала-то грозили, что и это будет запрещено. А потом приняли поправку к закону, и стало чуть-чуть лучше.
Но дегустации почти прекратились. На стекле любимого мной «Винума» висела табличка — «учет». В других бутиках полки были пусты или завешаны рогожами.
Телефон у меня звонил редко, но иногда были специфические звонки. От бывших консультантов винных бутиков, от слушателей школ сомелье — а они ведь учились там за свои деньги, которые теперь пропали, и смешно даже говорить было о компенсации. Они начинали с вопросов о том, куда я теперь пойду, когда «Винописателя» уже нет, сочувствовали, а потом как бы между прочим подсказывали: ну ты поимей меня в виду, если что, опыт и все прочее, знаешь сам.
Прекратили работу «Бахус», «Аландия», «Декант» и другие импортеры, а это десятки уникальных специалистов, они еще не были уволены, просто перестали получать зарплату.
А потом пришла невероятная новость: «Виноманьяк» сгинул совсем, без всяких временных прекращений работы. Его просто не будет. А уж кому бы можно было потерпеть… Родительская компания — знаменитый лондонский Wine, не бедный журнал, мог бы проявить понимание. Потрясающие материалы шли оттуда — от людей уровня Монти Уотерса, получаешь три таких материала в месяц, и журнал — как на трех китах. Изумительная полиграфия и девочки, эти великие девочки, чьи таланты беспокоили даже меня, целых четыре. Все выкинуты на улицу.
Была одна хорошая новость: выжила Галя Лихачева. Лягу… нет, в данном случае — французы, ее друзья, повели себя не так, как англичане. Они взяли Галю на преподавательскую ставку в свою школу вина при посольстве, и она зачем-то читала там лекции в ожидании лучших дней.
И еще Седов со своим «Сомелье. ру» держался, просто страниц у журнала стало меньше, да и найти его теперь было сложнее, он ведь раздавался бесплатно по большей части по тем же бутикам, которых сейчас стало совсем мало.
Как это происходило: ведь уже в сентябре все знали про какие-то загадочные акцизные марки, мудрое российское изобретение, которое можно наклеивать на бутылки только на двадцати таможенных складах. Но поскольку даже в декабре таможня никаких марок не видела, все вздохнули свободнее: очередной бред и вымогательство, лоббисты все сделают. Мало ли что закон приняли — отменят в последний момент.
Не отменили.
Теперь был уже март, и никаких новых марок ни у кого не было. Не было, следовательно, и вина. Оно — если не растаможилось до первого января, с дикими скандалами и взятками — лежало на складах, и таможенники не знали, что с ним делать. А склад стоит хозяину груза денег. Каждый день.
Вино может храниться при температуре плюс двенадцать градусов, не иначе. Какая температура на таможне, никто даже думать не хотел. Было о чем думать и без того, потому что если нет вина, то компании следовало закрываться или уговаривать людей работать бесплатно. Они чаще всего соглашались и работали. Но ведь была и аренда помещений…
Марки-наклейки с их штрих-кодами придумывались не просто так, а чтобы эти коды считывала загадочная ЕГАИС, система, куда следовало вносить данные о каждой бутылке, продаваемой в стране. Система не работала, ее отлаживали, как далее показала жизнь, до конца лета. Потом, очень потом виновными в ситуации были признаны Федеральная налоговая служба, Минфин, Минсельхоз, МЭРТ и ФСБ с ФТС. Кому-то вынесли выговоры. Никому не возместили убытки — и как их возместить, речь шла о сотнях миллионов долларов. Так или иначе, все это было потом, окончательно выжившие компании определились тоже потом, новое вино на полках стало появляться совсем потом, а в тот момент, в марте две тысячи шестого…
Это теперь была другая, чужая мне страна.
Все, что я и замечательные ребята вокруг меня делали, строили, создавали несколько лет — прекрасный мир новой жизни, — разваливалось на глазах.
И всем было все равно, и главный санитар не ужаснулся возвращению похмельной водочной России. Наоборот, он сдержал слово. С конца марта ни одной бутылки из Грузии и Молдавии в стране уже не было, с наклейками или без. Включая потрясающие ркацители и саперави, как и мцване, за первым розливом которых я наблюдал, затаив дыхание: а вдруг — великое вино? Хоть одно?
И все это не имело, как я теперь понимал, никакого, совсем никакого отношения к планам тех незамысловатых ребят, которые скупали винные хозяйства в Европе и зачем-то журналы в России — и, видимо, не только здесь.
