– Я думаю, мне достаточно.
– Может быть, птицу?
– Спасибо, нет.
– Omelette aux fines herbes[16]? Или просто десерт?
– Чудесно, просто десерт.
– Возьмите pкche Melba[17]. Вы, наверное, и не знаете о Нелли Мелбе, миссис Уэллард?
– Нет, увы, не знаю.
Он глубоко вздохнул, и этот вздох заключал в себе целое повествование о Великой Певице, принесшей Любовь и его, мистера Фондеверила, в жертву Искусству.
– Наверное, она была прекрасная женщина.
– Таких теперь не бывает. – Мистер Фондеверил проглядывал карту вин. – Выпьем по бокалу вина?
– Но я...
– Легкий рейнвейн? “Иоганнисбергер” двадцать первого года? Отличный год для сухих вин.
– Да, чудесно.
Он вытащил из кармана часы.
– Вы необыкновенно точны. Это редкое у женщины качество – пунктуальность. Я вижу, что вы... Часы? – Он спрятал их в карман. – Мне их презентовала известная фирма в Сити. Меня пригласили туда для финансовых консультаций, и я сумел поправить их дела, поэтому они... – он сделал жест рукою, – настояли, чтобы я... – другой жест. – Что оставалось?.. У вас есть лимон? Так, прекрасно. Ну как вам понравилось вчерашнее представление?
– Вы тоже были? – спрашивает Сильвия с жаром. – Правда, замечательно?
– Я вижу, вам действительно понравилось, миссис Уэллард.
– Да, а вам разве нет? – Радость в глазах Сильвии гаснет.
– Конечно, но у меня более критический подход. Уже выработалась привычка видеть вещи в Соотношении с Общим Фоном. Ценить скорее Исходный Материал, чем Поверхностные Эффекты, вы меня понимаете?
Сильвия старается сделать вид, что понимает.
– Вы хотите сказать, что иногда сцена бывает хороша сама по себе, но плохо сочетается с представлением в целом?
– Вы совершенно точно уловили мою мысль, – со старомодным изяществом замечает мистер Фондеверил.
– А мне понравилось все от начала до конца, – улыбается Сильвия.
– Вы так молоды, – чуть снисходительно говорит он. – Помните слова Вордсворта, миссис Уэллард?
Сильвия не решала сегодня кроссворда, поэтому не помнит цитаты, фигурирующей в нем под номером семнадцать по вертикали, и качает головой.
– “Молодость – вот настоящий рай”. Моя дорогая жена согласилась бы с ним. В ней была истинная joie-de-vivre[18], что так редко встретишь в наше время. Всегда – и на охоте, и в салоне. – Он осушает бокал в ее память.
– Вам, наверное, было очень одиноко без нее, – тихонько говорит Сильвия.
– У меня была моя Мэгги. Леди Ормсби. Она была прекрасной спутницей.
– Еще бы! Она такая милая.
– Мы везде бывали вместе. Не расставались. Сегодня мы ехали в Хампстедхит, завтра в Зоологический сад, и, куда бы мы ни попадали, Мэгги всегда рассказывала мне, что бы она сделала, если бы была Главным Смотрителем или чем-то в этом роде, и всегда, миссис Уэллард, всегда она улавливала самое главное. Это большой дар. Организаторский талант.
– Она, наверное, чудесный организатор. Это видно хотя бы по тому, как она ведет дом.
– Да. – Он задумался, прикидывая, как бы перейти к сути дела. С отсутствующим видом он обвел взглядом зал, обменялся поклонами с биржевым маклером, проходившим мимо. “Один из наших проконсулов”, – объяснил он с отсутствующим видом. Вошла мисс Прентис и остановилась в ожидании аплодисментов. Поймав взгляд Сильвии, мисс Прентис одарила ее механической улыбкой, и Сильвия радостно улыбнулась в ответ, чувствуя, что знает весь Лондон.
– Во многих отношениях, – произнес мистер Фондеверил, – у нее была нелегкая жизнь.
– У мисс Прентис?
– У моей дочери, Мэгги. У леди Ормсби.
– Да, да!... Мне показалось...
– Лишиться матери в таком нежном возрасте! И какой матери! Я пытался заменить ей мать, но, разумеется, не мог проводить с дочерью все время. Человека посылают то туда, то сюда, – он изобразил жестами Багамы и Новую Землю, – знаете, как это бывает: телеграмма, полчаса, чтобы собрать саквояж, и в дорогу – не самая подходящая жизнь для девочки. Бродячее, можно сказать, богемное существование. У нее были, конечно, друзья в Латинском квартале, – продолжал мистер Фондеверил, который отклонился от темы, уведенный в сторону словом “богемное”, – Мюссе к тому времени, разумеется, давно умер, хотя Ренуар был еще довольно молод. Однако... – И он пожал плечами, чтобы подчеркнуть разницу между Ренуаром и родной матерью. – А затем сразу быть ввергнутой в водоворот Светской Жизни, оказаться женою пэра Англии и миллионера, persona grata при дворе. Но через все это, миссис Уэллард, она пронесла свое доброе имя. Вот величайшее сокровище женщины, оно ценнее любых бриллиантов. Ни малейшая тень сплетни никогда... никогда, – подчеркнул мистер Фондеверил, – не коснулась ее. Злословие, – и мистер Фондеверил наклонился над бокалом “иоганнисбергера” двадцать первого года, словно собираясь выйти ему навстречу, – простирает свои крылья в местах совершенно неожиданных, и тень их покрывает как людей невинных, так и... – В последний момент он отказался от слова “виновных” и закончил: – Так и грешных.
– Люди, мне кажется, иногда говорят ужасные вещи, – заметила Сильвия.
– Естественно, мы ощущаем это гораздо сильнее, чем большинство людей, – сказал мистер Фондеверил. – Дальняя родственница ее матери, – добавил он, понизив голос, – была замешана в деле Транби Крофта.
– Правда?
– Совершенно не подозревая об этом, разумеется, но ее имя... упоминалось в связи с делом.
– Но ведь это была карточная афера? Как же она могла...
– Одно влечет за собой другое, миссис Уэллард. Пошли Сплетни. В прежние времена за подобные вещи вызвали бы на дуэль, – и рука мистера Фондеверила коснулась места, где должен был располагаться эфес шпаги, – но сейчас... Вы живете в деревне, дорогая моя миссис Уэллард. Вам, я думаю, трудно и вообразить, но Лондон по части слухов и сплетен – это настоящая каморра. – Он приостановился, заметив удивление во взгляде миссис Уэллард. Каморра, ведь так, кажется? Сыр – камамбер, а мафия – каморра. Успокоенный, он повторил: – Настоящая каморра. – А удивление Сильвии объяснялось тем, что она вдруг увидела своего мужа.
В воздухе повеяло теплом. В Вестауэйзе, наверное, выполнив свой долг, уже отцветают крокусы, склоняя увядшие фиолетовые и золотые головки в прощальном поклоне солнцу. Они храбро выпроводили зиму и, погибая, передали эстафету желтым нарциссам. Зеленые стрелки “императора” и “золотой шпоры” просвечивают первой слабой желтизной; теперь со дня на день, с часу на час будут зажигаться новые светильники во славу весны.
Весна в Вестауэйзе. Желтые нарциссы в саду, между черно-белыми грушами и сливами. Зеленые бордюры вдоль изгороди пестрят бледными примулами, барвинком и земляникой. Серые стены Вестауэйза поросли розово-лиловой и пурпурной камнеломкой, а розовые флоксы играют в салочки с незабудками, барбарис готов хлынуть золотым дождем; ракитник превратился в бледно-желтое облако; клумбы первоцвета переливаются всеми красками; легкомысленная желтофиоль и чопорные тюльпаны горят оранжевым и красным.
Крокусы мы пропустили, мрачно думает Реджинальд в омнибусе, неужели желтые нарциссы тоже отцветут без нас?
Внезапно он ощутил тоску по дому. В Лондон хорошо приезжать, но жить в нем плохо. Всегда нужно что-то делать; в деревне можно не делать ничего. “Не делать ничего” – означает делать все что угодно: думать, смотреть, слушать, чувствовать, жить. Он истратит впустую это утро, первое утро весны; чем бы он ни занялся, это будет просто трата времени. А что, если честно поработать? Забавное определение. Что же в работе “честного”? Работа – это проклятие человека. В поте лица твоего будешь есть хлеб. Казалось бы, человек предназначен для чего-то лучшего; поэтому должен стремиться к чему-то лучшему, стремиться избегать работы. Работа – это кара, от которой надо уклониться или разделаться с ней как можно скорее. А не конечная цель человека.
В пользу работы следует сказать, все так же мрачно размышлял Реджинальд, что она отвлекает тебя от тяжелых дум...
Оказалось, однако, что, кроме работы, существуют и другие вещи, способные отвлечь его от мыслей о Сильвии. В театре его ждало письмо от мистера Пампа. Мистер Памп никак не мог усвоить лондонский адрес Реджинальда. Сколько бы ни писал ему Реджинальд с Хейуардс-гроув, ответ всегда приходил через Вестауэйз. По счастью, ему не приходилось вести с мистером Пампом обширную переписку, и было безразлично, насколько запаздывают ответы издателя. Мистер Памп был недоволен им. Поглаживая одной рукой длинную белую бороду, а другой теребя лацкан сюртука, мистер Памп как-то разъяснил Реджинальду его долг перед 1) мистером Пампом, 2) Англией, 3) Самим Собой – долг написать второй роман, чтобы к осени он был уже напечатан. Когда Реджинальд ответил, что мистер Памп неплохо заработал на его первой книге, что Англия, без сомнения, прекрасно обойдется без второй его книги, а что касается его самого, то он решил быть снисходительным к собственной необязательности, мистер Памп оставил попечение о благе нации и сосредоточился на своем, подробно рассказав о Накладных Расходах, Издержках и Доверии Читателя. Поскольку разговор Реджинальда и мистера Пампа проходил за ленчем, Издержки на глазах выросли на какое-то количество шиллингов; Реджинальд чувствовал себя неловко, но стоял на своем, и мистер Памп заплатил по счету, подозвал такси, увеличив Накладные Расходы и, холодно попрощавшись, отбыл в свою контору. Конверт с фирменной надпечаткой “Пампс лимитед” был адресован прямо в театр.
