Несмотря ни на что, здесь убирают кукурузу и собирают виноград. Понятно, что веселья прошлых лет нет, слишком многие далеко, и некоторые не вернутся уже никогда. Из односельчан меня знают только старики и зрелые люди, но для меня до сих пор холм остается страной детства, костров, побегов и игр. Если бы Дино был со мной здесь, я бы ему передал эту страну, но он ушел, чтобы заниматься серьезными делами. В его возрасте это нетрудно. Это намного труднее для других, которые, однако, этим занимались и до сих пор продолжают.
Теперь, когда поля опустели, я опять брожу по ним, поднимаюсь на холм, спускаюсь с него и снова обдумываю то длительное заблуждение, которое дало начало этому рассказу о моей жизни. Куда это заблуждение меня приведет — об этом я часто думаю теперь, а о чем еще думать? Здесь каждый шаг, почти каждый час в течении дня и, безусловно, самое неожиданное воспоминание возвращает меня к тому, каким я был, то есть к тому, какой я есть и о ком я забыл. Если встречи и события этого года меня преследуют, то иногда я задаю себе вопрос: «Что общего есть между мною и тем человеком, который убежал от бомб, убежал от немцев, убежал от угрызений совести и от боли?». И у меня сжимается сердце, если я думаю о том, кто исчез, если я думаю о кошмарах, которые бегают по дорогам, как собаки — я даже говорю, что этого еще недостаточно, что для того, чтобы со всем покончить, страх должен вцепиться в нас — вцепиться в нас, выживших, и искусать нас до крови, но происходит, что я, тот я, который видит, как я осторожно перебираю лица и тревоги этого последнего времени, чувствует другого, чувствует, что он обособился, как будто бы все то, что он сделал, сказал и пережил, произошло у него перед глазами, но это было делом другого, прошлая история. В общем, это меня вводит в заблуждение: я вновь нахожу здесь, в доме, прежнее бытие, жизнь по ту сторону моих лет, по ту сторону Эльвиры, по ту сторону Кате и Дино, по ту сторону школы, по ту сторону того, чего я хотел и на что надеялся как человек, и я спрашиваю себя, смогу ли я когда-нибудь уйти из той жизни. Теперь я замечаю, что за весь этот год и даже раньше, даже во времена убогих безумств, Анны Марии, Галло, Кате, когда мы были еще молоды и угроза войны была далека, так вот, я замечаю, что я прожил один, в долгом уединении, ничтожные каникулы, как мальчик, который, играя, прячется в зарослях и ему там хорошо — сквозь листья он глядит на небо и забывает, что оттуда нужно уходить.
И вот тут-то война меня схватила и хватает каждый день. Если я брожу по лесам, если при каждом намеке на облаву я укрываюсь в лесной чаще и оврагах, если иногда веду споры с проходящими партизанами (здесь побывал и Джорджи со своими, он говорил: «Выпадет снег, поговорим вечерами»), это не значит, что я не вижу, что война не игра, эта война, которая добралась сюда и схватила за горло даже наше прошлое. Не знаю, вернутся ли Кате, Фонсо, Дино и все другие. Иногда я на это надеюсь и мне страшно. Но я видел неизвестных мне мертвых, мертвых республиканцев. Именно они меня и пробудили. Если неизвестный враг, умерев, становится подобным предметом, если останавливаешься и боишься перешагнуть через него, значит, что и побежденный враг кто-то, и после того, как была пролита его кровь, нужно ее усмирить, дать этой крови имя, оправдать того, кто ее пролил. Смотреть на некоторых мертвых унизительно. Это уже занятие не других, и нет ощущения, что попал на это место случайно. Впечатление такое, что сама судьба положила на землю те тела и пригвоздила к ней нас, чтобы мы все увидели своими собственными глазами. Это не страх, не обычная трусость. Чувствуешь себя униженным, потому что понимаешь, видишь воочию, что вместо этих мертвецов могли быть мы, и не было бы разницы, и если мы живы, то обязаны своей жизнью вот этому испачканному кровью трупу. Поэтому любая война — гражданская война, каждый погибший похож на оставшегося в живых и требует от него справедливости.
Бывают дни, когда, шагая по опустевшим полям, я вздрагиваю: сухой ствол, пучок травы, скалистая гряда мне кажутся распростертыми телами. Такое может всегда случиться. Я жалею, что пес Бельбо остался в Турине. Часть дня я провожу на кухне, в огромной кухне с земляным полом, в которой моя мать, моя сестра, женщины из дома готовят консервы. Мой отец, как и старый Грегорио, заходит в подвал и выходит из него. Иногда я думаю, что будет, если облава, какой-то злобный каприз, судьба ударят в дом, и от него останутся только разрушенные, почерневшие стены. Это уже коснулось многих. Что будет делать мой отец? Что скажут женщины? Их привычные слова «Скоро все кончится»: для них партизанская война и вообще вся эта война — драка, стычка мальчишек. Если партизаны забирают муку или скот, мой отец говорит: «Это несправедливо. У них нет права. Пусть они попросят, и я им подарю». «А у кого есть право?» — вступаю я. «Ладно, пусть все закончится, и тогда посмотрим», — отвечает он.
Я не верю, что это может закончиться. Теперь, когда я увидел, что такое война, что такое гражданская война, я знаю, что все, если она, конечно, когда-нибудь закончится, должны задать вопрос: «А что делать с погибшими? Почему они умерли?». И я не знаю, что ответить. По крайней мере теперь. И не думаю, что другие знают. Возможно, это знают только мертвые, и только для них война закончилась на самом деле.
Таверна.
Пародия на речи Муссолини. (Прим. перев.)
В июле 1943 г. в Сицилии высадились союзники. (Прим. перев.)
После падения фашистского правительства 25 июля 1943 года, до 8 сентября, даты немецкой оккупации, была разрешена свобода слова. (Прим. перев.)
Персонажи комиксов.
Песня итальянских партизан. (Прим. перев.)
8 сентября 1943 г. на Сицилии было подписано перемирие с союзниками. (Прим. перев.)
Речь идет о Муссолини. (Прим. перев.)
8 сентября 1943 г. там была распущена IV Итальянская армия и солдаты побежали в северную Италию. (Прим. перев.)
Один из девизов Муссолини. (Прим. перев.)
Символы итальянских фашистов. (Прим. перев.)
