— Я в последний раз спрашиваю, откуда вы взяли эти цифры?
— А вы проверьте их достоверность. Неужто у вас нет точных сведений? Неужто ваше ведомство не записывало всех, кого сажало, расстреливало, ссылало и погребало в местах не столь отдаленных?!
— Вы понимаете, что вы клевещете на наш строй, на всю нашу действительность… Ваши домыслы носят явно шизофренический характер, а такого рода болезнь требует соответствующей изоляции…
— Психиатричка, — улыбнулся я. — Что ж, это, пожалуй, лучше, чем колония. Как вы считаете? Что бы вы предпочли? Или предпочтете, когда за нарушение законности вам предложат…
— Прекратить болтовню! — заорал на меня Карнаухов. Встал. Открыл бутылку минеральной воды. Мне, разумеется, не предложил. Выпил стакан. Сел. И уже спокойно сказал: — Ваши сочинительства фантастичны. Ну откуда вам, скажем, известно то, что Сталин вечером первого декабря 1934 года без решения Политбюро (оно было оформлено опросом только через два дня) подписал постановление ЦИК и СНК СССР "О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик"? В этом постановлении будто бы говорилось: "Внести следующие изменения в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик по расследованию и рассмотрению дел о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти: 1. Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней. 2. Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде. 3. Дела слушать без участия сторон. 4. Кассационного обжалования приговоров, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать. 5. Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговоров".
— А вот тут-то вы напрасно говорите "будто бы", — перебил я Карнаухова. — Это постановление опубликовано в "Сборнике материалов по истории социалистического уголовного законодательства" (Москва, 1938 год, страница 314). Я настаиваю, чтобы вы немедленно принесли этот сборник и удостоверились, что я ничего не сочиняю…
— Вы неисправимы, товарищ Степнов. Я могу вам только посочувствовать, — сказал мне на прощание Карнаухов. И я спросил, улыбаясь:
— Так чего ж мне ждать теперь: колонии, психиатрички или автомобильного наезда?
— А вы поинтересуйтесь у своего ангела-хранителя, — ответил Карнаухов.
Совет коллектива заседал шестые сутки, что свидетельствовало о крайне высоком уровне общественной активности колонии. Многократно повторялись уже известные всем детали происшедшей у караульных ворот трагедии. Все началось с того, что в механизме ворот на площадке для досмотра заезжающего в колонию автотранспорта что-то испортилось. О поломке начальник караула прапорщик Шебутанов доложил командиру подразделения лейтенанту Соболеву, который проинформировал тут же руководство колонии. Вызванная группа механиков, в числе которой был осужденный Першнев, быстро устранила поломку. Оставалось лишь подварить несколько трещин, и прапорщик Шебутанов направился к мастерским, которые были на территории колонии… Как только собрание доходило до этого места, так со всех сторон наперебой все кричали:
— Не положено!
— Нарушение!
Действительно, прапорщик нарушил одно из уставных требований. Вообще в колонии многократно говорилось о том, что начальники караула нередко выполняют несвойственные им функции, ходят по колонии, вмешиваются в жизнь осужденных. Шебутанов принадлежал как раз к тем военнослужащим, которых не терпели в колонии. Может быть, поэтому и проявил особое рвение капитан внутренней службы Косолапое, когда, увидев прапорщика, свободно шагающего по территории колонии, закричал, пытаясь его остановить и даже обыскать. Это было высшим оскорблением для прапорщика: досмотр солдат, офицеров и прапорщиков внутренних войск можно производить лишь с разрешения командира части или подразделения. Косолапое сорвал с прапорщика погон, крикнув, что у прапорщика в карманах наркотики. Прапорщик возмущенно заорал что есть мочи в сторону солдат: "Что смотрите, падлы! Наших бьют!" Этот вопль оскобленного прапора сержант Липатов воспринял как сигнал к действию. Он дал команду: "В ружье!" Солдаты вскинули автоматы. В эту минуту как раз и запустил в Липатова гаечный ключ осужденный Першнев. Ключ пролетел мимо, но сержант тут же полоснул по Першневу из автомата.
— Меня интересует даже не сам факт убийства Першнева, — говорил Заруба, — а те настроения, которые имеются еще в нашем образцовом воспитательном учреждении. Все мы знали, что осужденный Першнев не поддавался воспитательным воздействиям нашей системы, ему не хватало той замечательной жизнерадостности, которая всегда была сопутствующим фактором наших социалистических отношений. Он, если хотите, искал способ любыми путями уйти из-под нашего контроля. И он добился своей цели: ушел от нас! Я хотел, чтобы вы глубоко осмыслили сам факт такого рода трещин в нашем коллективе. Я не слышу здесь толковых предложений, которые могли бы удовлетворить и руководство колонии, и всех членов нашего воспитательного коллектива.
— Я думаю, — начал свое выступление Квакин, — одного общественного порицания в адрес Першнева мало. Он не только поступил неправильно, что ушел из нашего коллектива, но он еще и сделал попытку внести разброд в наши ряды. Он замахнулся на наше настроение, на наш боевой дух. Своими действиями, своим негативным отношением к нашим порядкам он продемонстрировал волю тех отщепенцев, которые нам вредят всю дорогу и здесь, и там, на свободе. Нет, мы не должны впасть в уныние. Мы будем веселиться! Я у вас хочу спросить, колонисты, что делал, великий Макаренко, когда один из хлюпиков, подобных Першневу, повесился, то есть ушел из жизни, чем наложил пятно на коллектив? Не помните? А я напомню. Макаренко хохотал. И колонисты хохотали, и больше всех знаменитый Карабанов хохотал, потому что здоровым макаренковским хлопцам не по пути было с хлюпиками. И тогда приехала инспекторша Бокова, такая, можно сказать, симпатичная дамочка, жаль, что к нам не приезжают такие, так вот, эта инспекторша так и сказала, глядя на Макаренко: "Ничего понять не могу, человек повесился, а они хохочут… А мне понятно, почему хлопцы хохотали. А вам понятно?
— Понятно! — заорало собрание.
— Так Першнев же не сам покончил с собой, — робко заметил из дальних рядов Вася Померанцев.
— А вот это ошибка, — взревел Квакин. — Ошибка, типичная для людей безыдейных, недалеких. Ошибка состоит в том, что Померанцев и ему подобные не видят всей глубины происходящих и происшедших событий! Першнев не просто хлюпик, он враг двойной и даже тройной, если хотите. Он намеренно вступил в конфликт с солдатами. Он искал смерти. Он об этом и раньше нам говорил. Он и тут на Совете коллектива заявил: "Только смерть, может спасти меня, да и вас…" Значит, он знал, на что идет. Знал, сволочь, как осквернить наше справедливое устройство жизни. Он не мог осуществить свое злое намерение, пока не нашелся нужный случай. Давайте все дружно выразим еще раз нашу гневную волю по поводу того, что в нашем коллективе еще имеются такого рода настроения. Повторяйте за мной, друзья: "Маколлизму — да! Хлюпикам — нет!"
Трижды прокричала толпа родившийся на собрании лозунг.
Заруба и его коллеги были довольны тем, какой оборот приняло собрание, потому капитан Орехов и подытожил:
— Неважно то, что мы не сумели еще сформулировать точные решения, главное не это. Главное то, что есть у нас боевой дух! Есть еще в нашем коллективе такая сила, которую никому не сломить, не поколебать. Я иногда думаю, за что я люблю наш коллектив. И отвечаю себе: "Люблю за то, что в нашем коллективе как в капле воды отражается чистое святое величие народа! Народа, который вынес войну, который вынес эти самые белые пятна истории, вынесет и эту перестройку, и все подряды арендные, и все, что будет способствовать победе коммунизма. Правильно я говорю, Багамюк?
Багамюк вскочил, точно проснувшись. Сказал:
— Та шо там казать… Як шо добавки на ужин дадут, так мы и весь свит перевернем, а как же!
Хохот, нескончаемый хохот заполнил актовый зал. И от этого хохота дрожали стены, дрожала земля и дрожало небо.
От этого хохота сжалась еще сильнее моя душа, и я хохотал со всеми, самозабвенно и яростно хохотал, точно близился конец света…
Говорят: жить без веры нельзя. Но ведь живут же. Без веры. Без надежды. Без упования. Слово-то какое: упование. Оттуда. Из прошлого века, когда на гребне суматошных волн истерзанный дух решал: камнем или верой образуется мир. Упование на последнее будущее. Бессмертие и бесконечность. Жажда эсхатологических начал. Все это засеклось в моей голове и черепками застыло, как далекое и мертвое знание. И все же чем-то чарующее. Манящее тем, что в нем вера.
