– Опять проклятый танец кефи?
– Нет. Кефи утром не танцуют. Утро – время птиц, этим мы и воспользуемся. Начнем. Повторяй за мной.
Манусос показал совершенно иной танец. Больше того, это был не столько танец, сколько движение быстрыми шажками, ноги поставлены близко, одна впереди другой, танцор балансирует на подушечках подошв и легонько прыгает с одной ноги на другую. Руки подняты и вытянуты в стороны, ладони свободно висят, средние пальцы направлены к земле.
– Этот танец намного легче, – сказал Майк, поднимая пыль ногами.
– Вот и хорошо. Продолжай час в том же духе.
Майк остановился:
– Ты псих.
– Под музыку – сможешь. – Манусос взял лиру, уселся и заиграл мелодию, подражающую легкой подпрыгивающей походке. У него, видимо, и мысли не возникло, что танец может не вдохновить Майка. – Хоп-хоп-хоп-хоп!
Майк начал танец. Через две минуты дурацкие прыжки ему надоели, и он без всякого азарта двигался вокруг кострища.
– НЕТ! – завопил пастух. – НЕТ! Не с таким лицом!
– Что?
– Нельзя танцевать с таким лицом! Нет! Смени выражение!
Майк вздохнул и постарался скрыть скуку и раздражение. Он заставлял себя продолжать танец. Через десять минут икры пронзила острая боль. Манусос криками подбадривал его. Временами он откладывал инструмент и резко хлопал в ладоши, заставляя продолжать танец. Потом вновь начинал играть с удвоенной энергией.
Майк закрыл глаза и стал думать о Ким, думать с гневом и печалью, чтобы заглушить боль в ногах.
– Хорошо! – ревел пастух. – Молодец! Не сбивайся с ритма!
Майк больше не чувствовал ног и понял, что благодаря музыке преодолел болевой порог. Пот лил с него градом. Этот танец требовал больших усилий, чем все, усвоенное им предыдущим вечером. Он дошел до предела, но заставлял себя двигаться и, когда через час Манусос крикнул, что он может остановиться, рухнул без сил. Манусос разрешил ему выпить немного воды и отдохнуть минут пятнадцать. Потом сказал, что собирается научить Майка новому танцу.
– Слушай, – ответил Майк, – я не спортсмен. А ты, вижу, хочешь, чтобы я не знал устали, как какой-нибудь атлет.
Пастух помолчал, обдумывая его слова, и согласился:
– Да. Ты должен быть похож на атлета.
Когда солнце достигло зенита, Манусос объявил большой перерыв. Послеполуденное время, сказал он, это время разговоров и сна. Майк побрел, спотыкаясь, в тень огромных, оплавленных вулканическим пламенем глыб и сбросил парусиновые туфли. Но, когда боль в ногах утихла, вернулись муки голода. Манусос попробовал заговорить с ним, но все, чего Майк сейчас хотел, это вытянуться на спальном мешке.
Он закрыл глаза и тотчас уснул. Когда он проснулся, Манусоса нигде не было. Овцы разбрелись по склону. Желтое солнце лениво застыло в небе, как глаз громадной ящерицы.
Майк чувствовал, что кто-то наблюдает за ним. Он встал и подошел к черному кругу кострища. Он находился на господствующей высоте; впереди объеденный овцами склон уходил вниз, в долину, за которой темнел хвойный лес. Справа тянулась зубчатая цепь гор, заходя ему за спину. Слева он мог бы увидеть море. Ничего и никого вокруг, кроме неприглядной растительности да кактусов, угрюмо щетинившихся в дневном зное.
Возможно, Манусос следил за ним. Он допускал такое. Он ничего не видел, но был уверен – что-то там есть. Кружит вокруг.
Майк подумал, не стоит ли вернуться домой. Пожалуй, он сможет найти дорогу обратно в Камари; во всяком случае, надо только идти в сторону моря, к тому же он знал, в какой стороне по отношению к деревне садится каждый вечер солнце. Он заподозрил, что пастух сумасшедший. Какую бы цель тот ни преследовал, приведя Майка в горы, Майку слишком трудно было ее понять. А возможно, вовсе и не было никакой цели; возможно, Майка вовлекли в лунатическое путешествие по горам. Разум подсказывал, что именно так и есть, и убеждал, что лучше всего – и безопасней – взять свою канистру с водой и немедленно уходить отсюда.
Но другое чувство, более глубокое и более интуитивное, велело оставаться на месте. Он сознавал, что начал открывать для себя нечто новое, и хотел довести дело до конца, неважно, насколько оно окажется для него лишним или бесполезным. Он убеждал себя, что относится ко всей этой истории как бесстрастный наблюдатель, но сомнение подтачивало его скептицизм. Казалось, он на пороге некоего откровения и что-то такое уже начинает проявляться. Приводная цепь уже пришла в движение. И хотя ему нравилось думать, что он в любой момент может все бросить, на самом деле этого бы у него не получилось.
Помимо всего прочего, его искренне пугала мысль, что кто-то или что-то следит за его успехами. Что-то было там. Теперь он уже страшился в одиночестве отправляться назад.
– Что ты там высматриваешь?
Майк вздрогнул. Сзади к нему шел пастух, взявшийся неведомо откуда.
– Где ты был?
– Проверял, не слишком ли разбрелись овцы. Ты готов снова начать?
– Да.
В лавке Кати Ким, Кати и Мария собирали упавшую керамику, уцелевшую и осколки разбившейся. Только что несильные подземные толчки, продолжавшиеся не дольше четырех секунд, сотрясли лавку. Хотя женщины почти не почувствовали толчков, их силы оказалось достаточно, чтобы незакрепленные стеллажи задрожали и несколько ваз грохнулись на пол.
Мария вошла в лавку как раз в момент землетрясения; Кати и Ким посмотрели на нее так, словно она была его причиной.
– Кто-то крупно соврал, – сказала Мария, ставя на место уцелевшую коническую вазу. – Так у нас говорят, Ким. Каждый раз, когда земля трясется, мы говорим: кто-то врет не краснея.
– И мы знаем, кто это был, – сказала Кати.
– Эй! Нечего так смотреть на меня. Мне не о чем врать. Я в последнее время ни от кого не слышала никакого вранья, чтобы можно было передать дальше, так что приходится говорить правду, а это совсем неинтересно.
Ким понимала, в чей огород камешек. Мария каждый день ждала, что Ким поделится с ней чем-нибудь новым о своих обстоятельствах, и притворялась обиженной, если этого не происходило.
– Кстати о лжецах, – конфиденциальным тоном сказала Мария. – Опасайся Лакиса. Он рассказывает о тебе всякое такое в деревне.
– Какое такое?
– Не обращай внимания. Это ничего не значит.
– Какое такое, Мария?
Мария опустилась на колени, делая вид, что ищет упавшие вазы.
– О, пустяки; он говорит в тавернах, что ты спишь со всеми мужчинами деревни.
– И это пустяки? Большое тебе спасибо.
– Слушай, – принялась успокаивать ее Кати, – Лакис – известный лжец. Он пытается отомстить тебе за шишку, которую ты ему поставила. Женщины в деревне знают, кто такой этот Лакис. Ни одна не верит ему.
– А мужчины? Чему они поверят?
– Мужчины, – ответила Мария, – чему захотят, тому и поверят. – Она поднялась с колен и посмотрела Ким в глаза. Потом подошла к ней и накрутила на палец прядку ее волос. – Черт с ними, пускай болтают. Они болтают обо мне, и я это знаю; это все оттого, что они хотят меня.
– Бесстыжая, – сказала Кати. – Вот бесстыжая.
Мария подобрала юбку, села и положила ноги на табурет.
– Мне нравится быть бесстыжей. Но теперь все мужчины заглядываются на Ким, потому что думают – она доступна. А почему? Потому что она такая красивая. Жаль, что ты такая красивая, Ким.
– Ким все еще замужем за Майком, – сказала Кати.
– Майк хорош в постели?
– Не отвечай ей, – сказала Кати.
– У меня не было особых возможностей сравнивать его с кем-то, – ответила Ким. – Но, думаю, да, хорош.
– Знаю. Я сказала Кати, когда мы увидели вас вдвоем: «Держу пари, что он хорош в постели». – Ким заметила, что Кати покраснела. – Так что, если не хочешь его, мы с Кати можем заняться им.
– Ким хочет его, – резко оборвала ее Кати. – Кто тебе сказал, что она его не хочет?
– Но у Ким куча поклонников. Как насчет Георгоса, официанта?
– Георгоса? Да, я с ним флиртовала. Но ничего из этого не вышло. Он мил, но это не то, что мне нужно.
– Ты хочешь, чтобы Майк вернулся? – мягко спросила Кати.
– Не знаю. Ничего я не знаю! Иногда кажется, что да, хочу, чтобы он вернулся. А потом на днях он повел себя со мной так отвратительно. Как ребенок. И я подумала: «Нет, я совсем не хочу этого». А теперь он пропал, не сказав ни слова.
– Я могу кое-что рассказать тебе о том, где он.
– О?
– Он, похоже, ушел в горы. – Мария посмотрела на Кати. – С Манусосом.
Вид у Кати был обеспокоенный.
– Когда? Кто тебе сказал? Когда это случилось?
Почему, спрашивала себя Ким, при одном упоминании о пастухе женщины, вроде Кати и Марии, начинают вести себя так странно? Она заметила, что то же самое происходит с другими женщинами – торговкой помидорами, женой мясника. Всякий раз, когда в разговоре всплывало его имя, в них отчетливо чувствовалось что-то такое, не то чтобы страх или пренебрежение, а скорее напряженность, всегда плохо скрытая, грозовой тучей набегавшая на их лица.
