Впрочем, что я тебя уговариваю, когда мне положено беспрекословно тебя слушаться, о строгая госпожа! Ухожу из кафе, передо мной гора кофейных блюдечек и фантиков, я и не заметил, как все это съел и выпил, — очень волновался, пока писал тебе, сам не знаю почему.
Спасибо за намеки на встречу в Лондоне, я их оценил.
Густоп
МОРАС
без даты
bobos van al mercado, cada cual con su asno[95]
как же звали того парня в барселоне, что сказал мне — мо, да ты педик, разрази тебя гром?
у него были гладкие индейские волосы и убедительная грудь под сетчатой майкой, мы с ним таскали реквизит по бесконечным коридорам погорелого театра лисеу — его в то лето открыли заново и взяли человек шесть на временную работу, нас пристроил мой квартирный хозяин, бывший, еще в эшампле — а парня звали трой, я встретил его в баре дня за два до того, все это было в две тыщи втором году, да почти что и не было
в перерыве я зашел в туалет и выстирал свою рубашку тягучим розовым мылом для рук, это был первый день работы — и я, как дурак, пришел в белой рубашке и в шортах, вернее — в джинсах, обрезанных выше колена, думал, что представят менеджеру или что-то в этом роде, но меня сразу послали вниз — таскать коробки с золотыми луковками и шпилями из бориса годунова
луковки были переложены стружкой и пахли размокшим чаем и лаком для ногтей, потом нам велели клеить красно-белые квадраты на картонный пол, и пока мы там ползали, я мучился воспоминанием о той картине в эрмитаже, малые голландцы? большие? ну, где госпожа и служанка на веранде, там такой же пол сумасшедший, я ходил на него смотреть раз сто, но вспомнить, чья картина, так и не смог, я уже тогда многое забыл, в две тыщи втором
и вот я выстирал рубашку и только сел на свежем красно-белом полу покурить, как трой примчался из коридора, где обхаживал круглолицую гримершу на трехметровом рулоне плюшевых занавесей, вырвал мою сигарету и замахнулся ладонью, понарошку, разумеется, — эступидо! нас же выгонят на хрен отсюда, пендехо! он не слишком-то злился, этот трой, просто девушка смотрела
я поймал его за руку, за горячее запястье, и понюхал — оно пахло жженым сахаром, так пахли ломкие домашние карамельки на нашей даче, мы с братом набивали ими карманы, а вечером выгребали подтаявшую крошку, глаза троя расширились, я поднес его ладонь ко рту и — лизнул, сам не зная зачем, и до сих пор не знаю
без даты
о чем я думаю? был такой индийский поэт калидаса, он думал, что жемчужные раковины, которые поднимаются со дна напиться дождя, так изумились однажды, увидев над морем облака и птиц, что остались распахнутыми навсегда, потом они, разумеется, отрастили стебли, пустили корни и стали лотосами
а я бы написал, что кувшинкой, в кувшинке больше удивления, разве нет?
без даты
если кошка ведет себя как собака, а женщина — как мужчина, они всегда могут рассчитывать на место в моем доме
и — если наоборот
правда, дома у меня нет, но ведь будет же, доктор, ведь будет же
что значит сходить с ума? это когда ты видишь свое движение, свои движения не так, как видят его — их? — другие
ты дервишем кружишься, запрокинув драгоценную голову, соединяя космос с почвой растопыренными руками, а им кажется, что ты топчешься на месте в клеенчатом коридоре и трясешь волосами, ты идешь душистым полиэтиленовым снегом над маленьким Лондоном или запаян трехмачтовым фрегатом в бутылке из арктического льда, а им кажется, что ты застрял в сувенирной лавке, и завыва-а-аешь, и ду-у-уешь, или — ты говоришь, что у тебя будет дом на лиловом холме, усыпанном цветами тамариска, и в саду у тебя будет арка из живых ящериц, стоящих на хвостах, застывших в поцелуе, а они переглядываются
это потому, что вы двигаетесь по-разному, хотя четыре дерева держат ваше небо, четыре страны света — источник ветров, и четыре больших кувшина — источник дождя
без даты
сегодня был у барнарда и покрасил ему крыльцо — в разные цвета, как ступени зиккурата, правда, на семь небес не хватило
два лохматых парня в порту красили потрепанную лодку в синий и желтый, я попросил у них остатки в круглых ведерках, ведерки барнард тоже прибрал — у него слабость ко всему чисто белому, даже чашки чайные и те без рисунка
да и ступенек всего три — три шага вишну, если уж на то пошло
жаль, что барнард не парс, они бы означали три стадии посвящения, а это всегда интереснее, чем просто шаги, хотя бы и божественные
без даты
надо с мысленным прищуром
подходить к любым натурам[96]
говорят, данте представлял свои рифмы прекрасными девицами, ему так легче было смириться с их неустойчивой походкой, а я свои слова представляю каплями аравийского халвана на коре головного мозга, и с этим ничего уже не поделаешь
вот и сегодня: в голове жужжит и весь день в палате пахнет сосновой смолой, похоже, у меня снова расцвела шишковидная железа
From: др . Фиона Расселл
[email protected]
То: Густоп Земерож
(распечатать для профессора Форжа)
Оскар Тео, дорогой мой профессор, я прошу вас простить мне мой внезапный отьезд и дурацкую шутку с белкой. Мне, право же, до сих пор стыдно и неловко.
Вы вправе судить меня строго, ведь я оставила вас — в буквальном смысле — на произвол судьбы.
Более того, предположения, которые я здесь выскажу, должны были прийти мне в голову задолго до моего отъезда в Мадрид, ведь все это отнюдь не внезапное озарение, а скорее мой способ интерпретации фактов. К тому же многое здесь неразрывно связано с моим ремеслом.
В свое оправдание могу сказать только, что последние три недели на острове совершенно выбили меня из колеи, голова моя шла кругом, мне казалось, что вы впутали меня в какое-то кошмарное предприятие и что я — вместе с вами, разумеется, — ответственна за все, что происходит и произойдет с людьми, участвующими в вашей — нашей? — игре, истинная суть которой по-прежнему остается для меня загадкой.
Я и сейчас так думаю. Но несмотря на это, я хотела бы уберечь вас и юного Густава — Боже милосердный! нас осталось только трое! — от событий, которые, на мой взгляд, являются в каком-то смысле предопределенными. Хотя, повторяю, я до конца не улавливаю сути происходящего, но способна понять некие правила. Поверьте, отсюда, с моей скамейки запасных, многое видится более ясным и логичным, чем вам, суетящимся в центре поля.
Здесь, в Мадриде, я много думала над тем, что вы изложили мне во время нашего первого разговора, и над тем, как последующие события укладываются в вашу версию, так вот — они не укладываются!
Профессор, у вас инструкция от другой машины, понимаете? Поэтому колесики вовсе не крутятся или крутятся в другую сторону.
Мы ошиблись с самого начала, присвоив найденным в Гипогеуме предметам значение, которое, как нам казалось, является совершенно очевидным. Еще бы — шесть составных стихий мироздания, китайская гексаграмма, две готовые триады — земная и небесная — лежали перед нами, как сам собою сложившийся пазл, а мы радовались, как дети.
Странно, что нам в голову не пришли шесть дней творения или шесть херувимов, меж которыми является Слава Господня. Или, скажем, учение зороастрийцев, у которых к пяти китайским первосубстанциям добавлялась хозяйственная шестая — домашний скот.
Вероятно, моя ирония в сложившихся обстоятельствах неуместна, но согласитесь, профессор, если бы в чаше оказалось четыре предмета, мы с такой же радостью объявили бы героем нашей истории, скажем, Эмпедокла, если бы пять — мы приспособили бы пять китайских стихий, если бы две — бинарную оппозицию ян и инь, если бы десять — десять небесных стволов, если бы двенадцать — двенадцать земных ветвей. И так без конца.
Боже мой! мы и вправду были глупыми блаженными enfants, получившими опасную игрушку, но не знающими букв и не способными прочитать инструкцию.
Когда вы объясняли мне, каким образом следует истолковывать рукопись Иоанна Мальтийского, у меня не возникло ни тени сомнения. Единственное, что меня настораживало, — это рунические знаки на двух из найденных нами шести вещиц.
Это касается стрелы и вашей дирижерской палочки, на ней вырезана и инкрустирована медью англосаксонская руна As, посвященная, разумеется, Одину, асу асов.
Занятно, что именно эта руна была обнаружена в графстве Уэссекс на одной из могильных плит, относящейся к девятому веку, то есть ко временам двоеверия.
Руной был обозначен не кто иной, как Иисус Христос.
Помните, я пыталась поделиться с вами своими соображениями, но вы не стали даже слушать.
В конце концов, стихии Иоанна Мальтийского — это ваша стихия, простите мне невольный каламбур.
