– Письмо пришло, когда я была серьезно больна. Сознание, что на свете есть существо, в котором течет капля моей собственной крови, придало моей жизни смысл, а я в этом так нуждалась. Я вылетела туда, где она живет – на Северное побережье, – и обнаружила, что и Кристина нуждается во мне, а это еще важнее. Сказать откровенно, я всегда приходила в ужас при мысли о том, что у меня могут быть внуки. Мне казалось, жизнь моя на этом закончится. Но теперь я понимаю: это лишь начало новой жизни. Не могу передать вам, какая радость охватывает меня всякий раз при виде ее детских причуд. Я уже успела забыть, каким был мой сын в ее годы.
Она замолчала, подбирая слова, чтобы как можно ярче, живее описать Уэйлер этой женщине, которая слушала ее с неподдельным интересом.
– Я познакомилась с семьей аборигенов – с семьей матери моей внучки. Они написали мне, потому что над ними нависла угроза выселения из их дома в Уэйлере. Это идиллический уголок, и я поняла, почему мой сын влюбился не только в девушку, но и в Уэйлер. Там какая-то благотворная обстановка. И люди не такие развращенные, как мы. Мне бы хотелось, чтобы моя внучка росла именно там.
Видя глубокую заинтересованность Элспет, она говорила ей о том, о чем не осмеливалась говорить Киту.
– Может быть, вы сочтете меня излишне сентиментальной, но вся их жизнь и то, как они добывают себе хлеб насущный – рыболовством и земледелием, – кажутся мне такими естественными. Нельзя допустить, чтобы их выселили из Уэйлера ни в резервацию аборигенов – это такой позор для нашего, по общему мнению, цивилизованного общества! – ни в трущобы Редферна, что еще хуже.
Она замолчала. Прошло много времени, прежде чем Элспет сказала:
– Сочувствую вам, но не представляю себе, как я могу помочь. Я веду тихий, замкнутый образ жизни. Может быть, вам нужны деньги? Я буду рада…
– Благодарю вас, но здесь дело не в деньгах. Необходимо поднять общественность, чтобы положить конец произволу – ведь возможно, даже сейчас, когда я разговариваю с вами, там творится еще какое-нибудь беззаконие. Единственный путь – действовать через газету.
– Тогда… вероятнее всего, мой муж…
– Я все это рассказала вашему мужу. Но он отказал мне.
– Почему?
– Он сказал, что это не соответствует направлению его газеты. Что он – всего лишь редактор, а не владелец, но и владельца газеты этими вопросами не заинтересуешь. О, у него нашлась масса самых убедительных доводов, которые сводились лишь к одному, а именно: он не хочет этого делать.
– Даже ради вас?
Тэмпи колебалась – ее вынуждали ответить на вопрос, который ставил ее в тупик. Был ли это вопрос романтически настроенной девушки, считавшей, что никто не может противостоять ее кумиру? Или это был вопрос женщины, знавшей все, что только можно было знать о них с Китом? Элспет еще глубже забралась в свое кресло, пальцы ее судорожно сжимались.
– Пожалуйста, ответьте мне, миссис Кэкстон. Кристофер был сыном моего мужа?
Этот вопрос потряс Тэмпи настолько, что она ничего не могла ответить. Несколькими словами эта женщина вырвала из ее рук оружие, которое она собиралась использовать в крайнем случае.
Она покачала головой.
Элспет закрыла лицо руками. Тэмпи ждала слез, но, когда Элспет опустила руки, глаза ее были сухими.
– Миссис Кэкстон, вы все время разговариваете со мной так, будто я ничего не знаю об отношениях, существовавших между вами и моим мужем. Но через несколько месяцев после свадьбы я получила анонимное письмо. Неужели вы думаете, я вышла бы замуж, зная об этом?!
Тэмпи ничего не сказала.
– Видимо, вы правы. Ведь если чего-нибудь очень хочешь, на многое закрываешь глаза. Я знаю, есть люди, которые думают, будто я использовала положение отца и его влияние, чтобы купить себе мужа. Но это неверно. Не думайте, что я настолько наивна и глупа, чтобы не понимать, чего Кит добивался. Но мне казалось, что, помимо всего прочего, я ему нравлюсь. Он подолгу сидел у нас, я играла ему. Он приносил мне книги, и мы вместе обсуждали их. Мы разговаривали о многих интересных проблемах.
Это была вовсе не та Великая любовь, о которой писали романтики (все эти книжки спрятать бы под замок – они же обманывают молодежь). Но я думала, что наша дружба прекрасно может заменить такую любовь. Ну и еще – я была уверена, что после его трагической женитьбы в молодые годы он ничего, кроме дружбы, и не мог мне предложить. Да и вообще, разве в меня можно влюбиться? Вероятнее всего, мне еще тяжелее было осознавать свое уродство потому, что до пятнадцати лет, до того, как заболеть полиомиелитом, я страстно хотела стать балериной. Отец разрешил мне брать уроки у Борованского – тот нашел, что у меня талант. Это сделало меня страшно тщеславной. Я часами простаивала в пачке перед зеркалом, любуясь собой. Отцу очень нравилось, когда я танцевала для него.
Конечно, он меня избаловал. Видите ли, я родилась лишь через двадцать лет после того, как он женился, а он любил мою мать. Мне было всего пять лет, когда она умерла. В этом самом доме. Всю свою любовь он перенес на меня. Я знаю, отца считают тяжелым человеком. Пожалуй, я – единственная его слабость. Я тоже его обожаю. Я думаю, что моя болезнь была для него таким же страшным ударом, как смерть матери. Возможно, даже более страшным. Это было крушение всех надежд – ведь болезнь на всю жизнь приговорила меня к разочарованию и страданиям. Но никто в мире не мог бы быть более заботливым, добрым и внимательным ко мне, чем мой отец.
Вероятно, вы думаете, что я просто неврастеничка, избалованная женщина. Возможно, так оно и есть, но это моя беда. О, я знаю, у меня репутация милой женщины. А почему бы мне стать другой? В доме все всегда делалось для моего удобства. В то время мы жили в Мельбурне. Прислуга была вышколена и вела себя со мной так, будто это совершенно естественно, что сначала я ходила на костылях, потом – с помощью специальных подпорок, потом с палкой. Отец построил для меня бассейн с подогревом воды. У меня были подруги, но их родители, все, в той или иной мере зависели от отца. Возможно, было бы лучше, если бы мне самой пришлось зарабатывать себе на жизнь и сталкиваться с ней лицом к лицу. Ведь зачастую опека бывает излишней. У меня были гувернантки, причем очень хорошие. Но, видимо, было бы лучше, если бы меня отправили учиться в школу. Тогда я раньше привыкла бы видеть жалость и отвращение в глазах людей.
– О нет!
– О да. И в ваших глазах я прочла то же самое, когда вы в первый раз посмотрели на меня. Я не сталкивалась с жизнью до тех пор, пока отец не взял меня в кругосветное путешествие. Мне тогда было девятнадцать лет. Страшная действительность обрушилась на меня на корабле: все девушки танцевали и играли, а я не могла делать даже того единственного, от чего получала наслаждение, – плавать. Обычно нам подавали еду в каюту, это спасало меня от необходимости бывать в общей столовой. И меня видели нечасто.
Это были самые ужасные дни в моей жизни. Когда я сидела на палубе в шезлонге и ноги мои были закрыты пледом, молодые люди останавливались около меня и начинали флиртовать, как это обычно бывает во время морских прогулок. Я до сих пор помню одного юношу с сентиментальными глазами. Он не отходил от меня три дня подряд. На четвертый день он вышел на палубу как раз в тот момент, когда отец усаживал меня в шезлонг. Я увидела ужас на его лице и… жалость. В большинстве своем люди добры. Просто глядя на таких, как я, они не принимают их за нормальных людей.
– Дорогая моя, вы неправы.
– Вот видите, вы сказали мне «дорогая моя», словно я малый ребенок, которого нужно утешить. Я полюбила Кита, потому что он оказался первым человеком, посмотревшим на меня без тени обидной жалости, той жалости, которая у других так заметна, хотя они и стараются запрятать ее поглубже. Видимо, еще до первого визита к нам его кто-то предупредил. Как бы то ни было, но на протяжении нескольких лет, пока он бывал в нашем доме в Мельбурне, мне ни разу не удалось уличить его. Когда мы вместе катались на машине или на лодке, он вел себя так же, как отец. Он разрешал мне самой делать кое-что для себя, хотя делала я все очень плохо.
Вначале я считала, что он бывает у нас на правах друга отца и еще потому, что его личная жизнь не удалась. Я никогда не думала всерьез, что он может относиться ко мне как-то иначе, не только по-дружески. Разумеется, было бы ложью утверждать, что я не мечтала об этом, как мечтает об этом любая одинокая девушка. Из-за него я совсем перестала интересоваться другими мужчинами. Когда он попросил меня быть его женой, я не могла поверить в свое счастье. И вовсе не потому, что это предложение было первым в моей жизни. То же самое предлагали мне и другие мужчины, помоложе его, но у них не хватало ума даже на то, чтобы постараться скрыть свое стремление к богатству. Кит же добивался не денег. Цель у него была другая, и я служила средством к достижению этой цели.
