— Знаю-знаю, — согласно покивала девочка.
Прическа была ее вечной головной болью. Майкины волосы выглядели жидковато во всех видах: и в свободном полете, и в косах, и в бубликах.
В кудрях им было бы лучше, но по возрасту ей полагалось иметь только тот вид, каким природа наградила.
Майка вздохнула. На каждый день, может, и сойдет, но для визита к Приме, пожалуй, маловато.
— Мы ж говорим, не готовы, — произнес Селестин. — Следуйте.
Малыш засеменил, а его кудрявая башня величаво поплыла.
Шагая за Селестином, Майка прошла через галерею боковых комнаток и комнатенок, пока они не оказались в небольшом зальце: там было только зеркало в золоченой раме, стул и тумба-каталка с парикмахерскими штучками.
— Просим в наш салон.
Селестин предложил Майке занять стул, накрыл ее шуршащей черной тканью, какая бывает только в парикмахерских, и поглядел на нее в зеркало.
— Мы точно не хотим овечью голову? — спросил он.
— Не хотим, — ответила Майка как можно решительней.
Селестин скис. У него будто и прическа сделалась ниже, слегка оплыв, словно торт на солнцепеке.
Парикмахер сердито забренчал ножницами, щипцами и расческами, раскладывая их по ранжиру. Просто стричь ему было скучно… Жалея малыша, Майка уж была готова согласиться на овечью голову, но он уже снова расцвел.
— Сейчас мы представим дивную картину! — объявил он.
— Чтоб смотреть? — опасливо уточнила девочка. Мало ли что имеет в виду лягушиный принц…
— Как угодно, — повел он плечиком. — Можем и слушать.
— Она интересная?
— По мотивам классических произведений. Про трех сестер. Новая песня о старом. Дефицитная вещь. Можно сказать, профильная.
Ответа ждать он не стал: мигом закрыл Майке лицо чем-то вроде маски.
Маска сильно пахла огурцом.
— Подождите, — пискнула девочка, — а как же…
— У нас не упадет ни единый лишний волос, — заверил он и, чем-то пошуршав, уронил на голову девочки парикмахерскую историю.
Между небом и землей: МП «Жысь»
…а работа кипела.
— Следующий! — звенела тонкая девица с медным лбом, вытягивая волос из неопрятного дымчатого клубка.
Она перебирала ловкими пальцами — вертела, крутила, завивала.
— Следующий, — вот уж деловито кричала ее соседка, спелая тетка в цветастом платье и золотых косах.
Она выхватывала волос из рук своей товарки. Ее ладони — сильные, тяжелые, горячие, как утюги — распрямляли волос, вытягивали его в звонкую струну.
— Следующий… — волос оказывался в клешнях древней старухи. Салоп ее серебряно блестел, а скрюченные руки могли выполнять лишь одно, самое простое движение — вжик — и волос, прежде казавшийся бесконечным, обрубался.
Сам собой он спутывался в клубок, который тут же растворялся в комковатой дымке.
— Следующий! — звенел на другом краю молодой голос.
Работа кипела.
Малое предприятие «Жысь» не знало сбоев…
Чем делать ничего, лучше ничего не делать
…Неизвестно, слушала она эту историю, смотрела ее, или даже в ней участвовала. Майка вляпалась в сказку-картину, немного в ней побыла, пока позволяли условия, и вернулась назад — в сидячее положение с благоухающей свежестью чернотой перед глазами и назойливым пением Селестина под ухом:
— Увлечена: завороженно
Гляжу из дальнего окна.
С башкой нестрижено-газонной
Слежу, как тянется длина,
Как высит высь, сиянье множа.
Спадают косы. Белизна
На кудри льется — нам, вельможам,
Краса на черепе нужна.
Часы бегут, процессы движут,
Там — мода, я — исключена.
Всё у окна, мой лоб не стрижен
Тужу, гляжу — всклокочена…
…браво-брависсимо, браво-брависсимо, браво-брависсимо. Всклокочена… — выпевал цирюльник чужую дворцовую тайну под названием «Фабричная близость».
Мотив у песни был задорный, но голос у парикмахера дребезжал, как пустой трамвай, так что особого удовольствия Майка не испытала.
Кстати сказать, она вообще ничего не испытывала. Ножницы парикмахера были так умелы и легки, что, сидя с маской на лице, девочка не чувствовала ни единого прикосновения.
«Вот что значит мастер», — подумала девочка, настраивая себя на лучшее.
Она старательно отгоняла мысль о том, что в этом сезоне среди парикмахеров в моде овечьи головы.
— Ну-ка, уважим! — потребовал Селестин, сдернув с девочки маску.
Майка посмотрела на себя в зеркало и вздрогнула.
На ее голове все осталось по-прежнему. Две стройные косички с резиночками, а посередине головы прямой пробор.
Селестин не соврал: на мраморный пол не обрушился ни единый Майкин волос.
— Мы в восхищении, — сказала Майка, стараясь не ехидничать.
Селестин горделиво кивнул, признавая ее правоту. Сквозняк-озорник был иного мнения. Он возмущенно взметнулся, башня на голове вруна зашаталась — и грохнулась, взбив облачко пыльной пудры.
Взору Майки, глядевшей на Селестина в зеркало, предстал сияющий бильярдный шар. Лоб малыша был таким высоким, что начинался над бровями, а заканчивался на затылке.
Он был совершенно, абсолютно, бесконечно лыс.
Как ни странно, в таком виде парикмахер понравился девочке больше. Глазки его были уж не водянистыми, а серенькими, а лицо сделалось милым, потерянным.
Без волосяной, уделанной красотой, башни Андрюшка, по кличке Селестин, выглядел лишним в покоях Примы.
Как блестящая белая жемчужина в пустом бассейне.
— Уходи, уходи, пожалуйста, — попросил бедный малыш, закрывая лысину своими большими ладонями. — Зачем тебе лишнее знать? Уходи! — он взмолился.
Девочка шепнула «до свидания» и вышла.
Она пожалела обманщика и все ему простила. Потаскай-ка целыми днями такой небоскреб. «Чем делать ничего, лучше ничего не делать» — рассудила Майка, возвращаясь назад в овальный зал.
Теперь Никифор и Майка стояли возле стены, изображающей пастораль. На ней рисованный пастушок-оборванец играл на дудочке, призывая в акварельную туманную даль рисованных детей в несегодняшних одежках. Сказочные ребятишки тянулись за пастушком, словно зачарованные. Раскрыв рты, с блестящими глазами, они стремились к неизвестности.
— Начинай, — шепотом сказал Никифор.
— Что начинать? — спросила Майка также шепотом.
— Зови.
— Кого?
— Судьбу, кого ж еще?
— Разве ее можно звать? Я думала судьба сама приходит.
— Она любит, когда ее зовут.
— А я не знаю, как ее зовут, — заупрямилась девочка.
— Сэра-а-а! Были твои губы сладкими, как вино! — подсказал из боковой комнатки Мойсла.
Его голос был пронзительно-мужской.
— Небо и земля, небо и земля! — теперь из комнатки истошно по-женски заливался Ратла.
Чьи мысли он угадал, было непонятно, но точно не Майкины. Может быть, это была тетя Женя, все еще покойно спавшая в своей будочке где-то по соседству?
— …ты со мною рядом, ты — любовь моя-а-а! — распевал Ратла.
— Слышу, слышу, чего глотку-то драть… — донесся громовой голос.
Стена распалась на две половины: пастушок-чародей отъехал куда-то влево, а очарованные детки утонули справа.
Перед Майкой и Никифором предстала широкая лестница. Ее каменные ступеньки вели высоко-высоко, на небольшую площадку, в центре которой возвышалась ванна, полная белоснежной упругой пены.
— Что там у нас? — спросила невидимая женщина.
Пенное облако зашевелилось — из него вынырнула голова с густой копной чудесных красных волос. Майка пригляделась и… не поверила своим глазам.
В какой уж раз.
На ученицу четвертого класса школы-гимназии номер двадцать девять глядела Алла Пугачева. Прежде Майка никогда не видела ее вживую, но сейчас она почему-то была уверена, что там, на вершине длинной лестницы, принимает ванну именно она — самая знаменитая Прима необъятной страны.
Алла Пугачева.
Девочка знала ее по множественным портретам и старалась вместе со всей страной следить за ее заоблачной жизнью. Конечно, иногда Майка отвлекалась на свои собственные дела, но чувство, которому она была еще не в силах дать имя, меньше от этого не становилось.
«Майка благоговела», — так обозначил бы взрослый душевную бурю ребенка.
Майку ничуть не удивило, что Прима принимает гостей, сидя в пене.
В тот момент ей казалось даже, что по-другому и невозможно. Ведь из пены появляется много самых замечательных вещей.
