— А ты, я смотрю, с юмором, — говорит Старик.
— Оставить не на кого, — смеется Почтальон, — везде его с собой таскаю. Мамка-то наша сбежала.
А юмор кудрявый прыгает вокруг Почтальона, щекочет. И Старика в покое не оставляет — то травинку в нос засунет, то лепешку коровью за шиворот ему пустит.
— А твой где? — спрашивает Почтальон.
— Потерял, — говорит Старик. — Может, в сене, а может, в прошлом году на ярмарке. По-твоему, небо на что похоже?
— На море, — сразу говорит Почтальон.
— А по-моему, на трубу печную, если изнутри смотреть.
— Ну! — засмеялся Почтальон с юмором. — Это ж надо! Да ты больной, к врачу сходи. Вон у тебя и голова тряпкой обвязана. Болит, что ли?
— Птица приходила, — говорит старик, — я испугался, что примета плохая, в дверь сунулся, да на косяк и попал.
Почтальон с юмором упали на землю со смеха и ну кататься.
Снял Старик тряпицу с головы, открыл шишку. Осветился день утро-фиолетовым светом. И видно стало сквозь Почтальона и сквозь юмор его, что вовсе они не смеются, а плачут и всё думают о сбежавшей своей мамке. И по земле всё катаются.
Снова повязал голову Старик. Поднялись Почтальон с юмором.
— Ну, — говорят, — умора! Прямо до слез!
— Ладно! — говорит Почтальон. — Пойдем дальше Вот тебе газеты свежие, пахучие, вот тебе заграничный журнал «Тамс», а вот тебе наш местный журнал «Тутс» И везде все новое-переновое. Читан да радуйся. То война, то авария, то разбойники свирепствуют, но все это где-то, не здесь, а словно в сказке. У нас солнце светит. Где-то, пишут, воздух совсем протух, жизнь вымерла. А у нас травой да грибами пахнет. Хорошо! Сегодня Петров день — стемнеет, соловьи запоют. В последний уж раз. Соловьи только до Петрова дня. Но день-то ведь впереди. А за ним длинный вечер. Эхма, не горюй!
Пошел Почтальон с юмором по тропинке и запел на два голоса:
Без тебя мне не жить,
Без тебя мне не жить,
Я умел лишь однажды любить.
— Почтальон! — далеко крикнул Старик. — А Почтальон! Ты Феликса Удаль-Мана не знаешь?
— Зна-а-ю! — донеслось из-за холмика. — Он журнал «Вокруг круга» выписывает.
Много ли, мало ли прошло времени, а только десять утра по радио пропикало. Сообщило радио, что урожай сгнил, и перешло к симфонической музыке.
А Старик перешел дорогу и постучался к врачу.
Из верхнего окошка высунулась жена врача и сказала добрым голосом:
— Толкайте дверь, она и откроется. Толкайте, толкайте! Там еще одна дверь будет, ее тоже толкайте. Все двери толкайте. Потом одна не поддастся, сколько ни толкайте. А вы ее потяните. За ней будет темная комната. Там мой и сидит, опыты делает.
Пошел Старик двери толкать. Шесть толкнул, а седьмая не поддается. Вспомнил Старик, что добрая жена врача ему говорила, и потянул осторожно.
— Ну чего ты тянешь! — рыкнул доктор из-за двери. — Входи скорей, темноту мне не рассеивай!
Вошел Старик. Ни зги не видно.
Врач в темноте крякнул, плюнул, посуду какую-то разбил и рявкнул:
— Деньги вперед!
Старик выхватил из кармана деньги и протянул вперед себя.
Врач в темноте нащупал его руку, забрал деньги.
— Какие-то они у тебя, — говорит, — жухлые. Ну да ладно уж. Присаживайтесь! — и толкнул старика в грудь.
Старик попятился и свалился к кому-то на колени. Тот, другой, охнул, а потом говорит:
— Доктор! На меня сели. Это так надо?
— Надо! — крикнул доктор, как ножом отрезал.
И стало темно и тихо. Сидит Старик на коленках у другого и думает: когда же лечение начнется? Пощупал рукой слева — еще чьи-то коленки, пощупал справа — опять коленки.
— Э-э, — смекнул Старик, — да мы тут не одни!
Тут доктор опять посуду разбил и крикнул:
— Чтобы раскрепоститься, надо закрепоститься! Ешьте горох!
Кто-то невидимый сунул Старику миску и ложку в руки. Понюхал Старик, и вправду горох. Стал жевать. И кругом, слышит, жуют, чавкают. А тот, другой, говорит тонким голосом:
— Доктор, мне гороху не досталось, а который на мне сидит, ест! Это так надо?
— Надо! — отрезал доктор и опять крикнул: — Чтобы объединиться, надо размежеваться! Ешьте горох! А которым не досталось, так сидите.
Доел Старик горох, ложку облизал и думает: куда бы миску девать? Поставил тихонько на левые коленки. А в это время невидимая рука на его коленки другую грязную миску поставила. Пристроил ее Старик на правые коленки, невидимая рука новую опускает. Схватил Старик невидимую руку. Задергалась рука и говорит человечьим голосом:
— Отпусти меня, сестра милосердная, пожалей меня, хилого.
Старик говорит:
— Не сестра я милосердная, а мешок с хворями. А у тебя, видать, совсем сознания нет, что ты пустоту гороха своего незнакомому человеку тычешь.
— Сознание вторично, — говорит рука. — А первичен Дух. Он соединяет, он и разделяет. Свой дух — благодать, чужой — мерзость. И потому — каждый отойди к своим! Чужого я по запаху знаю. Кто ты, а?
И уж не Старик руку держать стал, а рука в него впилась.
Тут доктор новую посуду разбил и крикнул:
— Чтобы освободиться, надо подчиниться. Бейте друг друга, врага найдете!
Загремели миски, посыпался горох, заиграла гармошка. И началось в темноте великое побоище. Только и слышно: «Эх, эх!» Левые коленки Старику в живот молотят. Правые коленки кулаком пудовым в ухо тычут. Другой, который под Стариком был, верещит металлическим голосом:
— Доктор! Мне гороху не досталось, а теперь мне грязную миску на морду надели. Это так надо?
— Надо! — крикнули хором.
Старик прыгает в темноте, отмахивается. То пустоту рубанет, то челюсть нащупает.
Доктор кричит:
— Играй, музыка! Оживай, игры заветные! Раззудись, плечо спондилезное! Кругом заговор! Бей их, врагов ненавистных! Вся беда от них. Расступись, толпа инородная, дай зациклиться добру молодцу!
Тут вцепилась невидимая рука Старику в волосы. Рванула вправо, рванула влево, и слетела с головы Старика щадящая тряпица. Осветилась тьма утро-фиолетовым светом. Замерли все. Видно стало насквозь. И разглядел Старик, что стоит он в большой зале, и полна зала дураков. Которые бьющие, которые битые, которые хилые, которые плечистые, но все сплошь дураки. А самый большой дурак — сам доктор, с бородою большою и усами до ушей.
— Свет, свет! Что это, что это? — закричали дураки.
А доктор говорит громким голосом:
— Это есть инородное, научно доказанное явление, по-древнееврейскому называемое Рентген, а по-нашему светопреставление. А исходит оно изо лба чужого человека. Во лбу том шишка, в шишке Рентген. Сейчас мы эту шишку вскроем.
— Доктор, доктор! — загоревал Старик, видя все как есть. — Да причина-то не тут.
— А мы и причину вскроем! — загремел доктор. Схватил он нож скальпельный, навостренный и кинулся к Старику.
Старик от него, а он за ним.
Потянул Старик дверь — не тянется. Толкнул тогда ее и выскочил. Помнит Старик слова жены докторовой и делает все, как прежде, только наоборот — другие двери не толкает, а тянет, тянет. Открываются двери. Бегут по комнатам. Медленно бежит доктор, потому толстый, а Старик еще медленнее, потому старый. Медленно бегут, ноги скользят и цепляются. А доктор все ближе, ближе. Уж седьмую, последнюю, дверь потянул Старик. Настиг его доктор, замахнулся.
Тут петушиный голос крикнул:
— Суп готов!
Застыл доктор. Жена его сверху из окошка высунулась и говорит ласково:
— Князюшко, щи простынут.
Доктор и говорит Старику:
— Ну, твое счастье! Приходи еще. У нас каждый четверг сеансы. — И побежал ко щам.
Старик поклонился во все стороны и спросил добрую женщину:
— А не бывал ли во многолюдстве вашем Птица-Джентльмен Феликс Удаль-Ман?
— Будь ты к дому поближе, а я этажом пониже, плюнула б я тебе в лицо за такие фамилии, — оскалилась добрая женщина. — Иди отсюда, подозрительный человек, а то и впрямь прибьют тебя здесь, да и правильно сделают.
Надел Старик тряпицу на голову. Погас утро-фиолетовый свет. Не видно стало злобы доброй женщины. Машет она ему из окна пухлой рукой: «До свидания! До свидания!» — говорит.
И пошел Старик прочь, а солнце уже за полдень.
Сам не заметил Старик, как пришел он в Центр. В Центре суета стоит, круговерть свистит, люди бегают. Все ворота на замки заперты; у каждых сторож стоит. Никому хода через ворота нет. А никто и не идет. Во всех стенах и заборах дыры огромадные, и через них люди толпами целыми — взад-назад, взад-назад.
Вошел Старик в одну дыру. Видит — бочар стоит, бочки бочарит. Сделал три штуки и кричит:
— Кому бочки, кому новые?
А мимо него тощий человек бежит и шепчет:
— Где бы бочки достать? В доме бочки нужны. А важный толстый на трибуне стоит, пот утирает и слезы утирает:
