— Что да, то да, — сказал Жора. — Даже как-то не помню, чтоб я тут поел от пуза и с удовольствием, это так.
— Но свобода! — воскликнула вдруг полноватая молодая женщина и вся зарделась от смущения.
Кругом засмеялись, но Гоч посмотрел на нее внимательно. Она была ничья не жена и вообще непонятно было, кто она и откуда. Кто-то ее привел сюда, а может, она пришла сама. Во всяком случае, она сидела с краю совсем тихо, не претендуя ни на чье внимание. Звали ее Галя.
Смех стал всеобщим и несколько смущенным. Со свободой тут получилось что-то странное. Она оказалась не нужна. Никто не сочувствовал ни одной из здешних партий, хотя все дружно не любили коммунистов. Но вот хороши ли правые? Вряд ли, раз они так яростно нападают на эмигрантов (мы-то ведь все-таки не французы; конечно, черных давно пора поставить на место, это правда, арабов здесь тоже слишком много, но не приравняют ли они русских к арабам? Все может случиться).
— Как мине там не нужны были выборы, — сказал Жора, — так они мине и здесь не нужны.
Все были согласны с Галей, что здесь очень много свободы (многие считали, что ее даже слишком много), однако никто еще пока не мог объяснить, как можно ее использовать и каким боком это их всех касается. Вполне возможно, что свобода касалась только французов — они все-таки очень любят политику. Эмигрантов мало интересовала здешняя свобода. Их интересовала свобода в России — какие ни то, пусть хоть самые пустяковые послабления. Даже теперь, издалека эти послабления интересовали их больше, чем целые разделы здешней хартии вольности и конституции. И это было понятно. Например, если русских начнут хоть чуточку выпускать за границу, то смогут приехать мама, и тетя Люба, и брат Миша, приехать, повидаться, поплакать. Если в России включат международные телефонные автоматы (как было, например, до 1982 года), то можно будет звонить дешевле, и свободнее, и чаще. Если там разрешат посылки, разрешат зарубежные издания, разрешат выставки… Мало ли что могут там вдруг разрешить. Вот это называлось бы свободой, а тут… Что значит здешняя свобода? Здесь у них, почти у всех эмигрантов, до сих пор морока с паспортами и всякими неполноценными удостоверениями, с визами, с префектурой на острове Ситэ, так что полиция крепко держит их на приколе (покрепче, пожалуй, чем когда-то своя милиция). Деньги здесь были так же важны, как там, даже важнее, чем там, но отчего-то все же не приходило в голову ставить знак равенства между свободой и деньгами. И к тому же все они или почти все (даже какие-нибудь снабженцы) были дома какой-никакой элитой. Может быть, это и было главное.
— Выходит, что все вы чего-то не знали об этом мире? — спросил Гоч удивленно.
— Ничего мы не знали, — возмущенно сказала толстая жена художника. — Нас же не выпускали с выставками, как некоторых.
— Верней, мы читали кое-что, но мы не верили, — сказала Галя.
— А кое-какой лаже, наоборот, даже очень верили, — сказал Жора.
— Ну, а, скажем, основным главным книгам? — спросил Гоч.
— Что вы имеете в виду? «Краткий курс»? — спросила жена художника с вызовом.
— Нет, например, Библию, — сказал Гоч. — Зарубежных писателей-классиков.
— Ты забыл, что мы художники, — сказал Семен. — Мы вообще не так много читали, как вы. Ну, там «Мастеримаргариту», «Бабий Яр» Евтушенко, про что говорят, что надо обязательно прочесть. Мы и теперь.
— Все-таки наш кругозор расширился, — с достоинством сказала жена художника. — Я вот на Майорке уже два раза была.
— А раньше ты на Пицунде была, ты что, по-абхазски заговорила, что ли?
Гоч подумал, что Семен злоупотребляет правами хозяина.
— Наоборот, кругозор, по-моему, сузился, — продолжал Семен. — Про кого мы говорим? Все про тех же парижских эмигрантов, а нас тут три десятка. Все нам про них известно, как в деревне. Да у меня в Харькове, если хочешь знать, дома и гуцулы жили, и ребята из яхт-клуба, и горнолыжники, и туркмены… А тут я еще ни разу на лыжах не стоял.
— Ну ты даешь! Горнолыжник нашелся! — присвистнул Жора.
— Но, товарищи. Ведь это же все для души было, наш отъезд… — робко сказала Галя.
Гоч посмотрел на нее с нежностью и вступил в спор:
— Что ж, тогда ваша акция была бы абсурдной, но приемлемой. Но я, напротив, замечаю в вашей аргументации переоценку внешних факторов. Какие-то там политические свободы, продуктовое и промтоварное снабжение и, так сказать, перемещение тела в пространстве. Редко кто подумал о том, каково придется его душе от всех этих физических и психических перегрузок.
— А вашей душе? — ехидно спросила жена художника.
— Это все не по моей части, — сказал Гоч. — Я вообще выступал сейчас от имени одного моего друга, который живет в Москве. А может, он сейчас в Уйгурии.
— Вот где раньше шашлыки были хорошие, — с чувством сказал Жора, и все стали собираться домой.
Кто-то предложил Гале подвезти ее до дому, но она отказалась и сказала, что ей тут недалеко и она пешком. Поскольку никто больше не мог идти пешком, оставив машину Бог весть где, на произвол судьбы, то Гоч сам вызвался ее проводить.
— Так поступает человек оттуда, — сказал Жора. — Идет и сразу кадрит девушку. Или как это теперь называется?
— Поклеить, — сказала жена художника. — Дешевый клей.
— Нет, не тогда, а теперь? — настаивал Жора.
— Снять телку, — ответил Гоч и вышел вслед за Галей.
До второго перекрестка она успела поведать ему несложную историю своего перемещения в пространстве. Брат выехал по своей жене-полуеврейке-четвертьармянке. Она выехала по брату.
Из-за ограды парка Монсури тянуло ненадежной свежестью. Тротуар во мраке казался почти таким же незасранным, как в России. Из-за старомодного деревянного здания ресторана мерцал пруд.
— Вот здесь, в этом ресторане, любили отдыхать Ленин с Троцким, — сказала Галя душевно.
Гоч умилился и обнял ее за плечи. Пройдя квартал, они обнялись снова, еще теснее, и долго стояли в неподвижности. Гоч был растроган. Девушка была теплая, мягкая, от нее пахло поездом, как от Шуры, она не суетилась и не дергала его за молнию на штанах.
— Вы такой умный. И такой красивый, — сказала она. — Смотрите, у вас даже рука светится…
— Бывает, — сказал Гоч скромно.
Еще через два квартала он предложил ей вернуться в экспроприированный лабаз.
— Мы там сможем найти комнатку. Там даже есть одна незапертая, где картины не такие противные. И с вами мне будет тепло.
— Но ведь можно пойти ко мне, — сказала Галя. — У меня небольшая квартирка в «Ашелеме». Ее не трудно обогреть, и у нас центральное отопление.
— Вы можете себе это позволить? — с ужасом спросил Гоч.
— Да, могу. Не очень многое могу, но это могу. Еду, тепло, одежду, иногда книгу — вот и все, пожалуй.
— Значит, даже телевизора у вас нет?
— Еще нет.
— У вас идеальные условия, — сказал Гоч. Он обнял девушку и запел неверным, но приятным голосом: — «На север идут эшелемы»…
Он подумал, что Невпрус удивился бы, увидев его поющим. Но он еще не жил в неотапливаемых странах, папа Невпрус.
У Гали и правда было очень мило. Очень тепло и ничего лишнего. Они обнялись и долго-долго лежали неподвижно.
— Я чувствую, что ты согрелся, — прошептала она. — Ты не хочешь больше лежать неподвижно?
— Напротив, — сказал Гоч. — Я с тобой, это главное. Представляешь, как сейчас холодно на леднике.
— Это в погребе, да? — прошептала она. — В холодильнике?
— Умница, — ответил ей шепотом Гоч.
— Пожалуйста, не уходи…
* * *
Ему жилось теперь спокойно и удобно. Иногда он оставался ночевать у Семена, и тогда они обсуждали полночи проблемы искусства и жизни. Но чаще он ночевал у Гали, и ему было с ней хорошо. Ей, кажется, тоже. Он не видел, впрочем, сколько-нибудь существенных перемен в своей жизни. Чуть скучнее, чем в Москве, — и только. Правда, изредка, гуляя с Галей по ночному городу, он вдруг набредал на что-то такое, в чем ему чудились отзвуки другой жизни. Так было однажды на пустынной площади Сан-Сюльпис. Он увидел эти красочные ночные дома, и памятники, и фонтан, и огонек в мансарде, и ему показалось, что сейчас на площади появится фиакр, из которого выйдут нездешние, и даже не сегодняшние, люди — кавалеры, дамы, высокий, худой кардинал… Слева маячил какой-то таинственный, затемненный дворец. Может быть, и впрямь что-нибудь творилось в его подземелье, за плотно завешенными окнами…
Жора сказал Гочу, что он только раз почувствовал здесь, что он находится за границей, — в тот день, когда купил за два стольника свой роскошный «пежо». У Гоча таких случаев еще не было, но дважды он был совсем близок к этому — на ночной Сан-Сюльпис и еще раз, на узкой улочке в Пасси, близ Сены…
Бутуна разыскал его однажды поутру и гордо сообщил, что он получил работу от города Парижа. Он собирался взять Гоча к себе в «апрантье», а когда Гоч у него подучится, он даже будет отдавать ему половину зарплаты. Гоч подумал, что, может, и впрямь было бы неплохо подкидывать что-нибудь Гале на хозяйство и Семену на хлеб с вареньем. На следующий день Бутуна подкатил на крокодилово-зеленой машине с надписью «Город Париж». На нем самом красовался такого же ядовитого цвета комбинезон, но только без надписи. Они отъехали два квартала и вылезли из машины. Бутуна вытащил две метлы с черными пластмассовыми прутьями и сказал важно:
