– Он не возьмет и десять, – сказал я ей и открыл «бардачок». Я горжусь тем, что всегда безошибочно определял в России, кто из милиционеров берет три рубля, а кто – только пять и выше, но, к сожалению, этот мой талант совершенно неприменим в Америке. Хотя, может быть, там оперируют другими цифрами, недостижимыми для моей интуиции.
Как бы то ни было, я открыл тогда «бардачок» и вытащил из него большую, свернутую в трубочку «Почетную грамоту Министерства внутренних дел СССР». Это была моя палочка-выручалочка в самых трудных ситуациях. Я протянул ее милиционеру и сказал:
– Товарищ капитан, вы, конечно, смотрели фильм «Юнга торпедного катера»?
Тут не могло быть осечки, потому что два года назад меня пригласили показать этот фильм на Всесоюзном слете отличников милиции, где был сам министр МВД Щелоков. И ему, бывшему фронтовику, так понравился фильм, что он собственноручно вручил мне на сцене эту Почетную грамоту «за создание высокохудожественного произведения киноискусства» и приказал включить эту картину в обязательную программу политической подготовки сотрудников советской милиции. Не знаю, где еще в мире полиция награждает режиссеров грамотами «за создание высокохудожественных произведений», но при всем идиотизме этого «почета» я бы и сейчас не отказался получить такую же грамоту от полицейского комиссара штата Массачусетс. Думаю, это спасло бы меня от большинства штрафов.
– Ну, смотрел, – сказал про мой фильм капитан советской милиции. И кивнул на грамоту: – А это что? – Прочитайте, пожалуйста, – попросил я. Во всех аналогичных ситуациях одного взгляда на подпись Щелокова было достаточно, чтобы милиционер взял под козырек и сказал; «Проезжайте, товарищ режиссер! Желаю всего хорошего!». Но на этого капитана грамота произвела совершенно обратное впечатление. Он позеленел лицом, и на его лошадиных скулах четко обозначились желваки бешенства.
– Понятно, – сказал он. – Значит, если вы кино делаете, то вам можно и по тротуарам ездить? Так, что ли? Ваши документы!
– Извиняюсь, товарищ капитан… – струсил я. – Честное слово, это первый и последний раз!
– М…к! – тихо сказала мне Аня и вышла из машины. – Товарищ капитан, это я виновата! Просто у нас сегодня помолвка, ну и он слегка не в себе, гусарит, – и она так близко, вплотную шагнула к милиционеру, что просто касалась его своей распахнутой дубленкой. – Понимаете, товарищ капитан? Вы уж нас извините! Ну, хотите, я вас поцелую?
Он посмотрел ей в глаза. Ее лицо было рядом с его лицом и пар их дыхания смешивался на морозе,
– Ну, хотите? – повторила Аня. По-моему, от одного ее взгляда у этого милиционера ноги стали такими же ватными, как у меня десять лет назад.
– X…хочу… – сказал он пресекшимся голосом.
Она обняла его за шею так крепко, что с него слетела милицейская шапка-ушанка, и поцеловала прямо в губы. И это был такой поцелуй, что капитан даже закрыл глаза.
– Ну, что делают! Что делают! – сказала старуха антисемитка, проходя мимо нас.
Отклеившись от милиционера, Аня села в машину и приказала:
– Поехали! – Я тронул машину.
– Тьфу! – плюнула мне сзади на бампер старуха-антисемитка.
– Я тебе счас поплюю, дура! – крикнул ей милиционер. – Не видишь – это молодожены!
Да, первую неделю мы с Аней прожили, как настоящие молодожены. Или, пожалуй, еще лучше – ведь наш роман был десятилетней выдержки, как лучшие марки коньяка. Но после первой недели этот горьковатый, в духе Ремарка, привкус десяти потерянных лет уже не смягчала одна бутылка «Твиши». Аня не могла усидеть дома – по вечерам она рвалась в рестораны, в бары, в Дом кино и в Дом журналистов. Я не думаю, что она была алкоголичкой (хотя именно так я думал о ней тогда), но я полагаю теперь, что эта богемная, ресторанно-ночная жизнь была ее наркотиком. Только там, ей казалось, происходит жизнь, только там, выпив шампанского или водки, она чувствовала себя снова юной и неотразимо красивой. Но, к несчастью, ей было уже не 19 лет, и даже мини-юбки, открывающие ее стройные ноги, уже вышли из моды. И другие, свежие лица девятнадцатилетних принцесс притягивали к себе глаза мужчин, порой даже не останавливаясь на Ане. Она страдала от этого и пила еще больше, и заставляла меня пить, и снова задирала в барах каких-то иностранных журналистов, армян, офицеров-подводников…
Я терпел это еще неделю. Я уже видел, что это конец, распад, даже не финал, а эпилог нашего с ней романа. Но я терпел, потому что знал: это женщина моей жизни. Пусть она алкоголичка, и пусть она вернулась ко мне только потому, что никто, кроме меня, уже не водит ее по ночным московским кабакам и не дает ей этой наркотической смеси куража, влюбленности, секса и шампанского. Может быть, от сознания конца своей юности она и заболела полгода назад, а теперь я – один – еще могу подарить ей последний бал. Как фея – Золушке. И я дал себе срок – еще неделю.
А в конце второй недели прилетел Семен. Конечно, он деликатно прислал заранее телеграмму о дне своего приезда и прилетел утром, к завтраку. Аня накормила его гренками, а потом поцеловала в лысину и сказала: – Спасибо, Сема. Посади меня на такси, пожалуйста. – Почему? – удивился он. – У Вадима машина. Тебе куда нужно?
– Мне нужно – совсем. Домой. К маме. – Почему? Да ты что! – запротестовал Семен. – Я могу пожить у сестры, пока вы снимете себе квартиру. И вообще, живите тут сколько хотите!
– Все, Сема, не надо… – остановила она его. – Этот дурак никогда не женится на мне. Даже если я ради него перецелую всех милиционеров страны! Пожалуйста, проводи меня до такси.
Семен смотрел на меня, а я смотрел на батарею пустых бутылок «Твиши» в углу его кухни. Потом поднял глаза на Семена, и он понял меня, вздохнул и сказал по-еврейски: – Горбатого могила исправит… Не знаю, кого он имел в виду – меня? Аню? И они ушли вдвоем – Семен и Аня. А я вышел на балкон и смотрел сверху, с десятого этажа, как он остановил на Бескудниковском бульваре такси и как Аня, сев в машину, помахала ему рукой из окна.
Через месяц я получил разрешение снимать фильм «Зима бесконечна».
Миновав Бескудниковский бульвар, Семен выехал на Дмитровское шоссе, а с него – в одну из боковых улиц в районе Савеловского вокзала. – Какой номер дома? – спросил он у меня. – Что? – очнулся я. – Какой вам нужен номер дома?
– О, да! – спохватился я. И сказал Роберту: – What is the home number? [Какой номер дома?].
Роберт протянул мне бумажку, на которой было написано по-английски:
«Mr. Aksutchits, Leader of the Russian Christian Renaissance movement. And many others. Meeting adress: Voropaevsky Street, 187, apt. 38. Please, keep this meeting a secret. Barry W.» ["Мистер Аксючиц, лидер русского христианского возрождения. И многие другие. Место встречи: Воропаевская улица, 187, кв. 38. Пожалуйста, держите эту встречу в секрете. Барри В."].
– Меня зовут Виктор Аксючиц. Я христианский писатель и редактор журнала русско-христианской культуры «Выбор». За последние годы в нашей стране происходят совершенно неожиданные изменения, но в религиозной жизни положение выглядит не так, как это пытается обрисовать советская пропаганда.
Барри Вудстон еще в Вене начал твердить про эту «секретную конференцию с лидерами русского религиозного возрождения», и Дайана Тростер была уверена, что их привезут куда-нибудь в подвал, к старым русским священникам с большими седыми бородами и в черных рясах. Но оказалось, что встреча происходит не в подвале, а на четвертом этаже обыкновенного жилого многоквартирного дома (правда, без лифта), что все русские одеты не в рясы, а в простые рубашки, джинсы и сникерсы. При этом Аксючицу лет 35, а остальные и того моложе. Исключение составлял только пятидесятилетний Владимир Осипов, которому Аксючиц передавал сейчас слово. У этого Осипова было круглое, но с жесткой кожей лицо, седые гладкие волосы и глубоко упрятанные под брови серо-голубые глаза, в которых явно читалась твердость характера. Об этом же говорили его прямой заостренный нос и тяжелый подбородок с вертикальной ложбинкой, характерной для всех упрямцев. В отличие от своих младших соратников, он единственный был в костюме.
Дайана сидела напротив русских и скорописью записывала в блокнот все, что видела. Она знала по опыту, как быстро улетучиваются из памяти именно те маленькие детали, которые только и делают вашу статью убедительной для читателя. Все, что скажут сейчас эти русские, будет записано всеми членами делегации на магнитофоны и, практически, не может измениться от того, кто потом напишет об этой встрече – Дайана для своей «Хантсвилл войс», Сэм Лозински для «Милитари ньюз» или Мичико Катояма для «Джапан нзиорк». А вот точные детали, схваченные профессиональным взглядом, и несколько эмоциональных акцентов для колорита и живости повествования – именно это будет отличать ее репортаж от статьи вашингтонского вундеркинда-колумниста Дэниса Лорма или Горация Сэмсона. И потому, пока магнитофон фиксировал вступительную речь Аксючица, Дайана еще успела записать, что справа от Осипова сидит его сын – такой же круглолицый, сероглазый и с упрямым раздвоенным подбородком юноша лет двадцати с короткой солдатской стрижкой.
