Когда я привел детей из бассейна домой, Утч уже закончила укладываться.
– До скорого! – сказал мне в аэропорту Барт. Джек, уже ощущая себя взрослым, настоял на рукопожатии.
Осматривая после возвращения дом в поисках чего-нибудь, оставленного мне на память, я обнаружил, что Утч взяла с собой мой паспорт. Конечно, теперь мне было уже сложнее последовать за ними.
Вечером я нашел ее записку, прикрепленную к подушке, – длинную и целиком написанную по-немецки. Она прекрасно знала, что я не смогу ее прочесть. Я пытался выудить какой-то смысл из нескольких отдельных слов, но оказалось, что без переводчика мне все равно не обойтись. Среди прочего там было написано: «Zuruck nach Wien», я знал, это означает «Обратно в Вену». Еще там упоминался Северин. Кого же еще она могла предназначать мне в переводчики! Знала, что я не обращусь к первому попавшемуся знатоку немецкого, ведь содержание записки могло быть интимным. Намерение ее было очевидно.
Утром я отнес ему записку. Летним солнечным утром. Северин с обеими девочками возился в кухне, запаковывая им ланч для поездки на пляж с друзьями. У дома стояла странная машина, набитая детьми. За рулем сидела незнакомая женщина, наверное, полная идиотка, если ей действительно весело в машине с детьми. Похоже, она была поражена тем, что сборами занимался Северин, хотя всем, знавшим Уинтеров, хорошо известно, что Эдит никогда не опускалась до такого рода занятий.
– Между прочим, – проворчал Северин, когда машина, пыхтя, отъехала от дома, – мой ланч вкуснее того, что эта дама приготовила для собственных детей. Поезжайте осторожно! – проревел он вдруг, и это прозвучало как угроза.
– Эдит пишет, – сказал он мне.
– Я к тебе пришел, – сказал я. – Мне нужна кое-какая помощь.
Я протянул ему записку. Читая ее, он сказал:
– Мне очень жаль, я не думал, что она уедет.
– Что она пишет?
– Она уехала в Вену.
– Это я знаю.
– Она хочет, чтобы вы на некоторое время расстались. Она напишет тебе первая. Она пишет, что прекрасно отдает себе отчет в своих действиях и просит не беспокоиться за детей.
Но записка была явно длиннее.
– И это все? – спросил я.
– Это все, что она пишет для тебя, – сказал он.
На столе лежал тонкий блестящий нож, весь в рыбьей чешуе; он переливался на солнце, светившем в окно кухни. Должно быть, Северин готовил рыбу на ужин. Он был из тех оригиналов, кто рыбу на ужин чистит еще с утра. Я смотрел, как он взял нож и опустил его в раковину, в мыльную воду.
– Просто дай ей немного времени, – сказал он. – Все утрясется.
– Там в записке есть что-то о цыплятах, – сказал я. – Что это?
– Выражение такое, – сказал он, смеясь. – На английский практически не переводится.
– Что оно означает?
– Ну, просто выражение, – сказал Северин. – Означает что-то вроде «пора двигаться, пора идти».
На столе лежала разделочная доска, тоже вся в чешуе. Я взял эту скользкую доску и поднял как теннисную ракетку.
– Что точно означает эта фраза? – спросил я его. – Мне нужен буквальный перевод.
– «Седлай цыплят, – сказал он, – мы уезжаем». Глядя на него, я продолжал помахивать доской.
– «Седлай цыплят, мы уезжаем»?
– Старая венская шутка, – сказал Северин.
– У вас, венцев, особое чувство юмора, – сказал я. Он протянул руку, и я отдал ему доску.
– Если тебе это поможет, – сказал он, – знай, что Утч меня ненавидит.
– Не думаю.
– Послушай, – сказал он, – ей просто надо вернуть утраченную гордость. Я это понимаю, потому что у меня та же проблема. Все очень просто. Она знает, что мне не нужна была вся эта история, и что ты в этой ситуации думал больше о себе, чем о ней. Все мы думали больше о себе, чем об Утч. И все вы думали больше о себе, чем обо мне. Теперь тебе просто нужно немного терпения, веди себя по-прежнему, только не так агрессивно. Помоги ей ненавидеть меня, но делай это ненавязчиво.
– Помочь ненавидеть тебя?
– Да, – сказал он. – Эдит тоже станет ненавидеть тебя через какое-то время; она будет сожалеть обо всем. И я помогу ей в этом. Это уже началось.
– Вся эта ненависть совершенно необязательна, – сказал я.
– Не упрямься, – сказал Северин, – ты же так себя и ведешь, пытаешься заставить Утч ненавидеть меня, и у тебя получается. Просто имей терпение.
Северин говорил весело. Особенно несносен он был, когда думал, что делает кому-то одолжение.
– Где Эдит? – спросил я его.
– Пишет. Я же сказал, – ответил он, понимая, что я ему не верю.
Он пожал плечами и повел меня к лестнице, где жестом показал, чтобы я снял ботинки. Мы тихо поднялись наверх, прошли через их неприбранную спальню, где оплывшая свеча внезапно обожгла меня болью, и подошли к двери кабинета Эдит. Там играла музыка. Она не могла слышать наших голосов снизу, из кухни. Северин указал на замочную скважину, и я заглянул в нее. Эдит неподвижно сидела за столом и вдруг быстро напечатала три или четыре строчки. Потом она задумалась и как бы зависла над машинкой с абсолютной сосредоточенностью чайки, парящей над волнами, над своей пищей – источником всей жизни.
Северин махнул рукой, дав понять, что сеанс окончен, и мы спустились на цыпочках обратно в кухню.
– Она только что продала издательству роман, – сказал он.
С таким же успехом он мог меня ударить разделочной доской, оглушить, а потом взрезать, как рыбу.
– Роман? – спросил я. – Какой роман? Я не знал, что она пишет роман.
Я тщетно пытался заснуть в эту ночь. В корзине с грязным бельем я нашел старую комбинацию Утч, натянул ее на подушку и спал на ней, вдыхая ее запах. Но через несколько ночей она стала пахнуть мной, постелью, приобрела запах всего остального дома, а после того, как я постирал ее, стала пахнуть мылом. Комбинация растянулась и порвалась, но я надевал ее по утрам, потому что, когда я просыпался, она оказывалась как раз под рукой. Я также нашел полосатую футболку Барта с улыбающейся физиономией лягушки на ней и серебристую ковбойскую курточку Джека, из которой он вырос. Я вешал футболку и курточку на спинки стульев и садился рядом с ними завтракать в Утчиной комбинации. Именно в таком виде я сидел как-то утром, когда ворвалась Эдит и сказала мне, что они все едут в Вену и нет ли у меня письма для Утч.
Васо Триванович и Зиван Княжевич, бывшие олимпийские чемпионы, умерли один за другим, с промежутком в два дня. Фрау Райнер прислала телеграмму. Северин был их душеприказчиком и распоряжался наследством, в том числе и несколькими самыми скандальными картинами Курта Уинтера.
– Не странно ли? – спросила Эдит. – Жена Шиле умерла от испанки в 1918 году во время эпидемии, а сам Шиле умер через два дня. Точно как Васо и Зиван. Жену Шиле звали тоже Эдит.
Я чуствовал, что она ошеломлена моим видом. Она смотрела на кухонные стулья, одетые в детскую одежку, на комбинацию Утч на моих плечах. Я знал, что она смущена и ей не терпится поскорей уйти отсюда. Если в чем-то относительно меня Северин и не смог ее убедить, то сейчас она увидела это собственными глазами.
– Письма не будет, – сказал я.
Я дважды получал весточки от Утч. Она писала, что дети скучают по мне и что она не делает ничего такого, из-за чего я мог бы ее стыдиться. Во втором письме она послала мне паспорт, но без приглашения.
– Я решила поехать с Северином, ведь сейчас лето, в конце концов, и дети никогда не видели, откуда родом их папа, и потом, приятно будет возвращаться, – бормотала Эдит. – Так ничего передать не надо? В самом деле?
Она казалась рассеянной. Я понял, что комбинация Утч просвечивает и Эдит через нее все видно, поэтому остался сидеть. Я тоже смущался и хотел, чтобы она скорее ушла, и еле сдерживался, чтобы не спросить у нее насчет романа: мне хотелось узнать, кто издает его и когда он будет напечатан, но я не хотел, чтобы она знала, что я хочу знать. Она ни слова не сказала мне о «Joya de Nicaragua»; я был уверен, что он ей страшно не понравился, если она вообще его читала. Она глядела на меня с жалостью и как будто не находила слов.
– Седлай цыплят, – сказал я, – мы уезжаем.
Это окончательно убедило ее в моем помешательстве, потому что она повернулась и выбежала так же быстро, как и прибежала.
Я пошел в спальню, бросил в угол Утчину комбинацию, лег голым на кровать и стал думать об Эдит до тех пор, пока не кончил себе в руку. Я знал, что это последний раз, когда смог кончить, думая об Эдит.
Чуть позже позвонил Северин. Наверняка Эдит сказала ему, что я совершенно спятил и что он должен проверить мое состояние.
– Дай нам адрес Утч, – сказал он. – Может, мы поговорим с ней и объясним, что вы должны быть вместе.
Не моргнув глазом я дал ему неправильный адрес. Это был адрес той Американской Церкви Христа, где мы с Утч обвенчались. Уже позже я подумал, что этот трюк был вполне в духе Северина и мог ему понравиться.
Я написал Утч, что они едут, и объяснил зачем. «Если ты увидишь парочку, волочащую по улице отвратительную картину и спорящую, что с ней делать, держись подальше», – написал я.
