– Моя фамилия Притченко. Я родился в Виннице. Там моя родня, могилы моих предков. Я украинец. Россия напала на Украину. Я хочу поражения России. Хочу, чтобы она скорей рухнула. Плотников и его деятельность – это шанс для России. Я хочу отнять этот шанс.
– Неужели так глубоко в вас сидит украинец?
– Нельзя предавать свой народ. Народ не должен предавать свою историю. Иначе этот народ – предатель. Разрешите идти, Петр Васильевич?
– Куда ж вы теперь?
– В Украину. Там мой народ.
Притченко вышел, и Лунькову показалось, что в дверях тот схватился за голову, чтобы она не распалась.
Проводив Притченко, Луньков стал собираться в дорогу. Перевел деньги в «Дойчебанк» и «Барклай». Уничтожил лишние бумаги. Отправил несколько писем деловым партнерам, намекая на изменившиеся обстоятельства. Он предвкушал предстоящий отлет. Рассматривал его не как бегство, а как начало новой, увлекательной карьеры, где ему отведено место в могучей корпорации, в ее аналитическом центре. Там собрались изысканные аналитики, рафинированные программисты, исследователи национальных культур и архетипов, работники спецслужб, подобно ему оставившие свои прежние организации, перешедшие на службу в промышленно-финансовую группу.
В этих сладостных предвкушениях он провел три часа, ожидая машину Головинского. Но машины не было. Он подождал еще полчаса, раздражаясь на необязательность шефа. Позвонил ему по мобильнику, но абонент оказался недоступным. Позвонил в приемную, но телефон молчал. Набрал самый секретный номер, который использовался в чрезвычайных случаях, но дамский металлический голос сообщил, что номер снят с обслуживания.
Луньков испытал тревогу, неясное подозрение, дурное предчувствие. Вызвал машину, из Спасских ворот отправился в Вестминстерское аббатство. Но узнал от охраны, что Головинский сорок минут назад уехал в аэропорт.
Дурные предчувствия усилились. Вскрывался чудовищный обман, вероломство. Он примчался в аэропорт и у начальника смены узнал, что Головинский, проделав все формальности, сел в самолет, и его личный «Фалькон» выруливает на взлет.
– Остановите, остановите взлет! – кричал начальнику смены Лучков. – Останови, черт бы тебя побрал!
– Невозможно, Петр Васильевич. Борт взлетает.
Луньков выбежал из стеклянного здания аэропорта. В вечерних сумерках, в аметистовом свете прожектора увидел взлетающий, похожий на дельфина «Фалькон».
– Будь ты проклят! – Луньков сотрясал кулаками вслед самолету, в котором Головинский удобно откинулся в кресле. Подносил к губам бокал золотистого шабли.
Семка Лебедь шел по вечернему городу, чувствуя рези в желудке. Его тошнило, выворачивало. Хватаясь за живот, он забрел в подворотню. В темном грязном углу двора его стошнило. Рвало зловонной слизью. Он хрипел, задыхался. В липкой рвоте блестели бриллианты. Семка отер рукавом рот, нагнулся и стал извлекать бриллианты из смрадной гущи. Складывал их в тряпицу.
Плотников лежал в палате под капельницей, в забытьи, с искусственной вентиляцией легких. Не испытывал боли, а только внезапную пустоту в груди, словно падал в невесомости. И тогда на мониторе бегущая синусоида выпрямлялась, и некоторое время оставалась ровной. Но потом вновь наполнялась всплесками.
Ему казалось, он пробирается сквозь огромный железный город. Лязгали механизмы, скрипели зубчатые колеса, струились ленты эскалаторов. Тянулись к вершинам фантастических зданий и вновь ниспадали к земле. По этим лентам сплошным черным варом тянулись люди. Незнакомые, в странных одеяниях, иные в кокетливых шляпках, другие в старомодных камзолах, третьи в старых мундирах. Вдруг возникали знакомые лица. Школьный учитель с едкими губами, диктовавший классу отрывок из «Войны и мира». Соседский паренек, лихой футболист дворовой команды, попавший под электричку. Красивая нервная женщина с черными волосами, жившая в соседнем доме, и он видел в окне, как она утром надевает лиф на смуглую грудь.
Город теснился, окружал его колючим железом, он продирался сквозь фермы и балки. Поднимался в лифтах под остроконечные крыши, спускался в подземные этажи и парковки. Старался выбраться из грохочущего города, отрешиться от лиц, которые перед ним являлись. То молодая жена, сидевшая у окна с гитарой и певшая ему пленительную песню. То немецкий банкир, благоухающий, радушный, с промытыми одеколоном морщинами. То Лера, сжимавшая в руках мокрую розу. И снова странные здания, колючие башни, клепаные сферы, стрельчатые мосты. Над ними, сквозь сети антенн, летели самолеты, горели рекламы, лучились звезды, мохнатые, как серебряные пауки.
Он изнемогал, город его не пускал, хватал железными пальцами, возвращал в свою металлическую сердцевину. И вдруг оборвался, исчез вдали туманным облаком.
Он оказался на пустыре, в тихом вечернем солнце, среди вялых бурьянов. Почувствовал облегчение, запах полыни. От пустыря вела проселочная дорога в белой мягкой пыли. Уходила в поля и дальше, в бестелесное сияние. Он увидел сына Кирилла, того, маленького, с веселым хохолком на лбу, когда шли по картофельной меже, и сын боялся отстать, переставлял торопливо быстрые тонкие ножки. Теперь сын возник на пустыре, взял его за руку и потянул на дорогу. Плотников чувствовал в своей ладони хрупкие пальцы сына, его настойчивые усилия, с которыми он тянул его. Сын был жив, обожаем, им еще предстояло вместе прожить огромную жизнь. И Плотников, повинуясь сыну, ступил на дорогу, в ее белую мягкую пыль.
Они шли, связанные неразрывной любовью, туда, где начинался ровный свет, и кто-то невидимый, дивный ждал их с сыном.
Плотников испытывал облегчение, освобождение от грохота, который больше его не преследовал. Шагал за сыном, приближаясь к чудесному свету.
Отец Виктор молился перед иконами Святомучеников Великой Войны. Он обливался слезами. Ему казалось, что где-то в мире умирает родной человек, изнемогший от злых напастей, от козней искусных злодеев. Они нашли путь к его сердцу, влили в это сердце темные яды. Человек, уставший сражаться с мертвящим злом, уходил, оклеветанный, оскорбленный, оставив на земле множество незавершенных деяний. Теперь эти деяния остывали, их заволакивала тьма, и из этой тьмы раздавались торжествующие вопли губителей.
Отец Виктор не знал, кто этот обессилевший человек. Какими деяниями он прославлен. Кто отравил его сердце. Только чувствовал, что у человека истекают последние минуты и никто из людей больше ему не поможет. И отец Виктор взывал к тем, кто своим святым мученичеством оттеснил от России тьму, явил небывалое чудо, одержал Святую Победу. Эти мученики сохранили Россию в самые черные, кромешные дни и хранят поныне. Кидаются ей на помощь всей небесной ратью.
Он молился двадцати восьми небесным воинам, которые в волоколамских снегах ложились под танки врага. Молился чудной деве, которая, задыхаясь в петле, вдруг увидела Богородицу, несущую ей цветок. Молился юному летчику, чей истребитель врезался в черную тучу, нависшую над Москвой, рассекал эту тучу сверкающей молнией. Молился солдату с прекрасным лицом, который бросался на дот. Из его пробитого сердца вылетел ангел и повел в атаку наступающий батальон. Молился убеленному сединой генералу, на голые плечи которого хлестал ледяной поток, превращаясь в Иордан, в райскую Волгу. Он молился воинам, павшим за Родину и теперь обитавшим на небе, среди райских садов. Нимбы над их головами волновались, струились. Глаза отца Виктора, наполненные слезами, видели в храме золотое зарево. Он слышал полет бесчисленных крыл. Святые вняли его молитве и неслись к земле спасать человека.
Плотников шел по белой дороге за сыном. Когда замедлял шаг, сын настойчиво тянул его, хохолок на его голове смешно распушился. Плотникову хотелось его поцеловать. Белизна приближалась, ноги не касались земли, и он блаженно закрыл глаза, чтобы войти в эту белизну и стать ею.
Услышал шум, как шумит летний лес, когда на него налетает теплый ветер. Огромное дуновение подхватило его, повернуло вспять, понесло назад туда, где туманился металлический город. Плотников обернулся и увидел сына, крохотного любимого мальчика, который остался на дороге и махал ему вслед.
«Приду к тебе», – подумал Плотников, видя, как приближается город.
Он очнулся в палате. Над ним склонилось лицо доктора. Плотников едва слышно спросил:
– Сколько же я спал, доктор?
Наступила глухая русская осень, когда земля стальная, как наковальня. Сизые лужи хрустят под ногами. В них вморожены пузыри и желтый осиновый лист. Душе тоскливо от вида серой земли, от железного ветра. Мечтает о снеге, о белизне, о солнце. Но в тусклых сумерках шуршит поземка, дрожат бурьяны, откована из железа колея на дороге. И такая беспросветная печаль, предчувствие горя, ожидание неизбежных утрат. И вдруг на бурьяны, на их черные стебли слетают снегири. Их красные грудки, как розы. Их тихие свисты исполнены целомудренной нежности. Ты смотришь на эту птицу русского рая, благословляешь низкие тучи и вмороженный в лужу лист и благодаришь Господа за то, что он даровал тебе родиться и жить на этой любимой земле.
