Опоздать на минуту, это еще куда ни шло; но в последние дни Яромил чувствовал себя столько раз униженным, что уже не в силах был вынести ни капли дальнейшего оскорбления; он ходил мимо дома по улице, полной пешеходов, и конечно, все они могли видеть, как он ждет того, кто к нему не торопится, и тем самым выставляет напоказ свое поражение.
Он боялся взглянуть на часы, чтобы этот слишком красноречивый жест не изобличил в нем перед всей улицей тщетно поджидающего любовника; он немного отвернул рукав пальто и засунул его под часы так, чтобы совсем незаметно следить за временем; увидев, что большая стрелка показывает двадцать минут седьмого, впал почти в бешенство: как так, он всегда приходит до условленного часа, а та, что глупее и страшнее, приходит с опозданием?
Наконец она явилась и наткнулась на каменное лицо Яромила. Они пошли к ней в комнату, сели, и девушка стала извиняться: была, мол, у подруги. Ничего худшего сказать она не могла. Разумеется, ничто не могло ее оправдать, но менее всего могла ее оправдать некая подруга, которая для него была воплощением самой ничтожности. Он сказал рыжуле, что прекрасно понимает, как важно было ей поразвлечься с подругой, и потому предлагает вернуться к ней.
Девушка видела, что дела плохи; она сказала, что у нее с подругой был очень серьезный разговор; подруга расстается с возлюбленным; это, мол, ужасно грустно, подруга плакала, и рыжуле пришлось утешать ее, пока та не успокоилась.
Яромил сказал, что со стороны рыжули весьма благородно осушить слезы подруги. Но кто будет осушать ее слезы, когда она расстанется с Яромилом, не желающим впредь встречаться с девушкой, которой дурацкие слезы дурацкой девицы дороже его?
Девушка понимала, что дела хуже некуда; она сказала Яромилу, что просит у него извинения, что сожалеет обо всем и просит простить ее.
Но этого было недостаточно для того, чтобы утолить ненасытность его оскорбленной гордости; он заявил, что ее извинения ничего не изменят в его убежденности: то, что рыжуля называет любовью, не есть любовь; нет, отвергал он заранее ее возражения, это вовсе не мелочность, если он делает самые крайние выводы из эпизода с виду банального; именно в этих деталях проступает сущность ее отношения к нему; она относится к Яромилу с такой же невыносимой небрежностью, с такой же естественной беспечностью, с какой относится к подруге, к покупателю в магазине, к прохожему на улице! Пусть уж лучше она никогда не говорит ему, что любит его! Ее любовь лишь жалкая имитация любви!
Девушка не сомневалась, что случилось самое худшее. Она пыталась оборвать поцелуем ненавидящую печаль Яромила; он почти грубо оттолкнул ее от своих губ; она использовала это для того чтобы упасть на колени и приникнуть головой к его животу: Яромил, чуть поколебавшись, поднял ее с пола и холодно попросил не прикасаться к нему.
Ненависть, ударявшая ему в голову, как алкоголь, была прекрасна и околдовывала его; околдовывала тем сильнее, что, отражаясь от девушки, рикошетом возвращалась к нему и оскорбляла его; это был саморазрушительный гнев, ибо Яромил хорошо знал, что, оттолкни он от себя рыжулю, он оттолкнет единственную женщину, которая у него есть; он хорошо понимал, что гнев его не оправдан и что он несправедлив к девушке; но, пожалуй, именно поэтому он стал еще жестче, ибо то, что его притягивало, была пропасть; пропасть одиночества, пропасть самоосуждения; он знал, что без девушки будет несчастлив (будет одинок), будет недоволен собой (будет знать, что поступал несправедливо), но это знание оказывалось бессильным против прекрасного упоения злобой. Он сообщил девушке, что сказанное им относится не только к данной минуте, но и ко всем будущим: он уже никогда не захочет, чтобы ее рука коснулась его. Девушка не впервые столкнулась с жалостной злобой и ревностью Яромила; только на этот раз она улавливала в его голосе решительность чуть ли не бешеную; чувствовала, что Яромил способен на что угодно, лишь бы утолить свой необъяснимый гнев. Поэтому в последнюю минуту, почти на самом краю пропасти, она сказала: «Не сердись, пожалуйста, на меня. Не сердись, что я обманула тебя. Ни у какой подруги я не была».
Он озадачился: «А где ты была?» «Ты рассердишься, ты не любишь его, но я не виновата в этом, я должна была сходить к нему». «Так у кого ты была?»
«У брата. У того, который жил у меня».
Он возмутился: «Что ты вечно лезешь к нему?»
«Не сердись, он ничего не значит для меня, по сравнению с тобой он для меня ничто, но пойми, это все-таки мой брат, ведь мы вместе росли целых семнадцать лет. Он уезжает. Надолго. Я должна была с ним проститься».
Сентиментальное прощание с братом было противно ему: «Куда же уезжает твой брат, что ты должна была прощаться с ним так долго и прозевала все остальное? Уезжает на неделю в командировку? Или, может, на воскресенье за город?»
Нет, он уезжает не за город и не в командировку, это гораздо серьезнее, но она не может сказать об этом Яромилу, зная, что Яромил страшно рассердится.
«И это ты называешь любовью? Если скрываешь от меня что-то, с чем я не согласен? Если что-то утаиваешь от меня?»
Да, девушка очень хорошо знает, что любовь означает взаимное доверие; но он должен понять ее: она боится, она просто боится…
«Чего ты можешь так бояться? Куда уезжает твой брат, что ты боишься сказать об этом?»
Неужели Яромил в самом деле не понимает? В самом деле он не догадывается, о чем идет речь?
Нет, Яромил не может догадаться (в эту минуту его гнев уже едва ковылял вслед за его любопытством).
Наконец девушка делится с ним: брат решил тайком, нелегально, противозаконно покинуть страну; уже послезавтра он будет за границей.
Как так? Брат хочет покинуть нашу молодую социалистическую республику? Брат хочет предать революцию? Брат хочет стать эмигрантом? Разве он не знает, что каждый эмигрант автоматически становится сотрудником чужих шпионских служб, цель которых уничтожить наше отечество?
Девушка согласно кивала головой. Инстинкт подсказывал ей, что Яромил куда скорее простит ей предательский побег брата, чем четвертьчасовое ожидание. Поэтому она кивала головой и говорила, что во всем согласна с Яромилом.
«Какой смысл в том, что ты согласна со мной? Ты должна была отговорить его! Ты должна была задержать его!»
Да, она отговаривала брата; делала все возможное, чтобы отговорить его от задуманного; именно поэтому она и опоздала; хотя бы сейчас Яромил понимает, почему она опоздала; хотя бы сейчас Яромил сумеет ее простить.
Удивительно, но Яромил и вправду сказал, что прощает ей опоздание; однако то, что ее брат уезжает за границу, простить ей не может: «Твой брат стоит на другой стороне баррикады. И потому он мой личный враг. Если вспыхнет война, твой брат будет стрелять в меня, а я — в него. Ты понимаешь это?»
«Да, понимаю», — говорила рыжуля и уверяла Яромила, что она всегда держит только его сторону; она только на его стороне и никогда ни на чьей другой.
«Ты держишь мою сторону? Если бы ты на самом деле держала мою сторону, ты никогда бы не отпустила брата за границу».
«А что мне было делать? Разве в моих силах удержать его?»
«Ты должна была вмиг прийти ко мне, а уж я знал бы, что делать. Однако вместо этого ты врала! Что-то выдумывала о подруге! Хотела обмануть меня! А еще говоришь, что держишь мою сторону!»
Она клялась ему, что и вправду держит его сторону и будет с ним заодно при любых обстоятельствах.
«Если бы то, что ты говоришь, была правда, ты вызвала бы полицию».
Как это, полицию? Неужто она могла бы донести в полицию на собственного брата! Нет, это невозможно!
Яромил не терпел возражений: «Как это, невозможно? Если ты не вызовешь полицию, я вызову ее сам!»
Девушка снова повторяла, что брат есть брат и что она не в силах представить себе, что могла бы донести на него в полицию.
«Выходит, брат для тебя дороже меня?»
Конечно, не дороже, но из этого никак не следует, что она должна была бы пойти и донести на него.
«Любовь значит все или ничего. Любовь либо абсолютна, либо ее нет вовсе. Я стою на одной стороне, он на противоположной. Ты должна стоять рядом со мной, а не где-то между нами. А если ты стоишь рядом со мной, ты должна делать то, что делаю я, хотеть того, чего хочу я. Для меня судьба революции — моя собственная судьба. Если кто-то действует против революции, он действует против меня. А если мои враги не являются твоими врагами, тогда и ты мой враг».
Нет, нет, она не враг ему; она во всем хочет быть с ним заодно; ведь и она знает, что любовь значит все или ничего.
«Да, любовь значит все или ничего. По сравнению с настоящей любовью все меркнет, все остальное превращается в ничто».
Да, она целиком с ним согласна, да, именно так понимает любовь и она.
«И настоящая любовь познается прежде всего по тому, что она совершенно глуха к болтовне окружающих. Но ты постоянно слушаешь, кто что тебе говорит, постоянно принимаешь во внимание взгляды других, а потом этими взглядами попираешь меня».
