Ее водителю на вид лет шестьдесят. Вместо "бомба" он говорит "бумба". Это слово он произнес уже раз одиннадцать, и теперь Брита специально дожидается, чтобы тихо повторить вслед за ним: "бумба". Заложили бумбу. Должно быть, в Ливане люди говорят только о Ливане — по крайней мере в Бейруте все определенно сводится к бейрутским делам.
К машине подходит нищий, что-то бормоча нараспев; один глаз у него заплыл, к рубашке прилипли куриные перья. Водитель нажимает на клаксон, сигналя парню, несущему штык в ножнах из крокодиловой кожи, — и клаксон проигрывает первые такты песни "Эй, встречай меня, Калифорния!".
Улицы кишат картинками. Ни на стенах, ни на одежде живого места нет — портреты мучеников, духовных наставников, бойцов, загорелых красавцев в плавках. К чисто побеленной стене прибит человеческий череп; есть и реалистически нарисованные черепа и черепа, образующие цепочки букв и слов, мальчишки ходят в футболках с черепами: крохотные синие черепа, как горошек. Водитель переводит надписи на стенах — сплошные "Отец Черепов", "Кровавые Черепа из Голливуда, США", "Арафат, убирайся домой"," Черепных Дел Мастер был здесь". Арабская вязь прекрасна всегда, даже если наспех нанесена из баллончика. "Крутой Сэм бомбы засунет всем". А это значит: "Али 21". А это значит: "Я опять с вами благодаря Али 21". Машина медленно движется по узким улицам, карабкается в гору по немощеным проулкам, и Брите приходит в голову, что этот город — фабрика эсхатологических видений. Повсюду афиши фильмов, но ничего отдаленно похожего на кинотеатр. На афишах мужчины: голый торс, несоразмерно большой автомат, пояс с гранатами, пылающие города на заднем плане. Заглянув в пробоины в стене здания, Брита видит руины другого здания, где в открытой всем ветрам комнате на новехоньком диване сидят трое обкуренных мужчин. На КПП работают подростки с выколотыми на руках черепами, сочетающие в одежде элементы сирийской, американской, ливанской, французской и израильской военных форм, сгибающиеся под весом рожковых автоматов.
Водитель показывает журналистское удостоверение Бриты, и подростки заглядывают в машину, всматриваясь в ее лицо. Один что-то произносит по-немецки, и она еле подавляет в себе совершенно идиотский порыв поинтересоваться, не продаст ли он ей свое кепи. У него на голове потрясающее кепи с заломленным синим козырьком, отличный бы вышел подарок для одного ее нью-йоркского приятеля.
Машина трогается с места.
Писателей она больше не снимает. Это как-то потеряло смысл. Теперь она работает по заданиям журналов. Темы очень интересные: войны, почти не замеченные прессой, босоногие дети в клубах дорожной пыли. Писательский проект однажды вдруг бац — и кончился. В чем причина, Брита сама не знает — просто желание отпало. Ей больше не кажется, что писателями она могла бы заниматься вечно.
Теперь пошли плакаты в честь нового прохладительного напитка "Кока II", приляпанные к стенам из цементных блоков, и ее озаряет безумная догадка: эта реклама — тайный знак присутствия маоистов. Цвет букв подозрительный — очень уж вызывающий, кричаще-красный. Машина ужом пробирается по узким теснинам, где чем только не воняет, где в канавах струятся сточные воды, где горят покрышки, а вот собака — одни ребра да язык — лежит неподвижно, вся в зеленых мухах, вся сверкая; даже плакатам тесно, стены залеплены сплошь, а сами плакаты заполнены мелкими, не рассмотришь, граффити: завитушки сплетаются, перекрывают одна другую, этакий "Гнев. Бумага, бытовая масляная краска, фломастер", и Бриту осеняет еще одна безумная мысль — это же местные дацзыбао[26], это как плакаты китайской Культурной революции, крупным шрифтом обличавшие и остерегавшие, призывавшие к самокритике. Во всяком случае, определенное внешнее сходство есть. Кое-где плакаты, наклеенные один над другим, добираются почти до третьего этажа, по десять в ряд, теснят друг дружку, образуют многослойные пласты, что-то провозглашают, тысячи арабских слов вьются между буквами и римскими цифрами логотипа "Кока II".
Посреди изуродованной площади стоит мужчина. Машина тормозит, Брита подхватывает кофр, вылезает. Водитель передает ей журналистское удостоверение. Очевидно, ей нужно следовать за тем, кто ждет на площади. Он старше водителя; она замечает, что у него не хватает половины правого уха. На ногах шлепанцы, в руках пластиковая бутылка с водой. Некоторые люди так и живут в руинах, среди холмиков щебня и известковой пыли. Машины если и попадаются, то стоящие вплотную к стенам; они только двух видов: машины без номеров и машины, "раздетые" догола, буреющие на солнце, точно яблочная кожура. Брита видит, что в одном транспортном средстве — фургончике без колес, утонувшем в пыли по самые оси, — обитает целая семья. Проводник, зажав бутылку под мышкой, без единого слова ведет ее прямо в развалины. Пригнув голову, переступая через обломки, она ныряет вслед за ним в сумрак. Всюду свисают провода, пыль пахнет чем-то кислым. Прилавки, крюки — вероятно, в былые времена здесь торговали мясом. Пройдя руины насквозь, они оказываются в переулке. Напротив — что-то наподобие небольшой фабрики. Здание кажется нетронутым, если не считать разбитых окон да шрамов от осколков; они входят в огромную железную дверь, на которую для прочности привинчены крестовины.
На лестнице часовые — двое подростков в масках-мешках, к их рубашкам пришпилены булавками фотографии какого-то седоголового человека. На третьем этаже проводник останавливается перед дверью, пропускает Бриту вперед. В комнате обедают двое мужчин — едят спагетти с хлебцами пита, запивая диетической колой. Проводник исчезает, один из мужчин, встав из-за стола, сообщает, что будет переводить. Брита смотрит на второго: ему определенно за шестьдесят, он в чистой одежде защитного цвета, рукава рубашки аккуратно закатаны до локтей. Волосы у него седые, усы чуть темнее волос, тело красновато-бронзовое, закаленное пустыней. Руки костлявые, как будто немощные, на носу очки в золотой оправе, во рту сверкают две-три золотые коронки.
Брита начинает расставлять оборудование. Она не видит необходимости заводить светские разговоры. Переводчик распихивает мебель по углам и опять садится за стол. Мужчины продолжают есть молча, с безразличным видом.
Она выглядывает в окно: школьный двор. Здание школы в дальнем его конце почти полностью разрушено. Во дворе сидят на земле тридцать — сорок мальчиков, обняв колени руками, слушая, что им рассказывает мужчина в защитной форме.
Рашид что-то говорит переводчику.
— Он говорит, пожалуйста, угощайтесь, будьте у себя дома.
— Благодарю за любезность, но я не хочу вас стеснять или задерживать. Не сомневаюсь, он человек занятой.
Она наводит аппарат на детей во дворе.
Рашид что-то говорит.
— Не дозволено, — говорит переводчик, привстав. — Никаких снимков, кроме как в этой комнате.
Брита пожимает плечами:
— Я не знала, что вы ставите ограничения, — садится на корточки, роется в кофре. — Я полагала, репортер занимается своей статьей, а я — своей съемкой. Никто меня не предупреждал, что некоторых тем надо избегать.
Рашид не поднимает головы от тарелки. Говорит ей:
— Не тащите в Бейрут ваши проблемы.
— Он говорит, что у нас достаточно проблем, Год которые надо решать, и если вам чего-то не объяснили в Мюнхене или Франкфурте, нас это не волнует.
Брита закуривает.
Рашид что-то говорит, на сей раз по-арабски. Фраза остается без перевода.
Брита курит и ждет.
Переводчик обмакивает свой хлебец в остатки соуса на тарелке.
Брита говорит:
— Послушайте, я знаю: все, кто приезжает в Ливан, ищут занятных приключений, а потом, ничего не поняв, еле уползают, опозоренные и искалеченные; так что я, с вашего любезного позволения, хотела бы сделать несколько снимков и уехать.
Рашид, не поднимая головы от тарелки, говорит:
— Вы, должно быть, знаете историю.
Переводчик поясняет:
— Он говорит, что в этой фразе — целое тысячелетие кровопролитий.
Брита, сидя примерно в пятнадцати футах от мужчин, вскидывает фотоаппарат.
— Я хочу задать ему один вопрос. После этого я заткнусь и займусь своим делом.
Она держит Рашида в видоискателе.
— На лестнице я видела мальчиков с вашим портретом на рубашках. Зачем это? Что это дает?
Рашид пьет, утирает рот. Но вместо него отвечает переводчик.
— Что это дает? Это дает им идею, которую они примут, которой будут повиноваться. Этим детям нужно отождествлять себя с чем-то высоким — не только с тем, как их зовут, из каких они семей. С чем-то, что не имеет ничего общего с жизнью их отцов и дедов, безвестных и бесправных.
Брита фотографирует Рашида.
— А мальчики на школьном дворе, — говорит она, — чему они учатся?
— Мы учим их принимать, кто они, учим предназначению. Они все дети Абу Рашида. Все люди — один человек. Все бейрутские милиции состоят из малолетних подонков: тех, кто принимает наркотики, пьет, ворует. Это угонщики машин. Кончается обстрел — бегут "раздевать" машины на запчасти. Поэтому мы учим наших детей, что они частица чего-то сильного и самодостаточного. Они-не выдумка европейцев. Они не соревнуются, кто быстрее попадет на небо. Мы их не для рая готовим. Мучеников здесь нет. Портрет Рашида — их общее "я".
