— Не грузись, не в школе, — обрывает его Марко. — Выкинь всю эту муть из башки, вали сюда и сиди тихо.
Жан-Мари послушно садится и глядит на стакан.
— Кто никогда не занимался спиритизмом? — спрашивает Тортоцца.
Жан-Мари украдкой озирается — все сидят с умным видом. Он робко поднимает палец.
— Вот наказание! — вздыхает Марко. — Люсьен, расскажи этому олуху.
Люсьен единым духом выдает технические сведения, которые почерпнул у Альфонса, небрежно перечисляя имена и книги.
— А что это за Ламартина? — спрашивает Самба.
— Дикарь есть дикарь! — фыркает Марко.
— Я родился в Верхней Савойе! — обижается Самба.
— Вот я и говорю. Не Ламартина, а Ламартин, это тебе не телка какая-нибудь, а поэт.
— Подумаешь! Что у нас, поэтов, что ли, нет! Это в Нижней Савойе…
— Что-что?! А ну повтори!
— Не цапайтесь, — вмешивается Тортоцца. — А то духи обидятся и не отзовутся.
Савояры враждующих штатов моментально успокаиваются и временно откладывают войну. Люсьен с замиранием сердца прикасается указательным пальцем к краю стакана. То же самое делают остальные, Повисает тишина, слышен только гул включающегося каждые пять минут вентилятора.
— Есть тут кто-нибудь? — до жути важным голосом вопрошает Тортоцца.
Напыжась, концентрирую всю волю на стакане.
— Кто будет толкать, по шеям накостыляю! — предупреждает Марко.
Стакан не двигается.
— Пусть разогреется, — говорит Тортоцца.
— Думайте все о моем отце, — шепчет Люсьен.
— А я его не знал, — говорит Самба.
— Высокий такой, спортивный, волосы как у Люсьена, большой приколист, — описывает Марко. — Клевый мужик.
— Ясно, — кивает Самба и настраивается по этому портрету-роботу.
Со стороны заваленного пустыми канистрами от масла стола в дальнем углу раздается скрип. Люсьен вздрагивает, стакан качается.
— Папа, это ты?
Всей силой мысли пихаю стакан. Это все-таки не кровать. Ребята, не дыша и вытянув руки, не сводят глаз со сдвинутых пальцев. Даже вентилятор затих.
— Ты меня слышишь, папа?
Стакан вдруг срывается с места и скользит к слову «да».
— Класс! — вскрикивает сын Жана-Гю и замирает с открытым ртом.
Я и сам поражен. Волна неудержимой радости захлестывает меня, сметает все внутренние преграды. Давай, малыш, еще вопрос!
— Где ты сейчас? — сдавленным голосом спрашивает Люсьен.
Как ему объяснить? Пока я подыскиваю слова и примериваюсь к буквам на бумаге, вмешивается Тортоцца:
— Это слишком трудно. Не спеши, сначала спрашивай просто «да» или «нет», иначе он не поймет.
— Мой папа был не такой уж тупой! — вскидывается Люсьен.
— Не лезь! — говорит Марко. — Делай как чувствуешь, Люсьен.
Тишину снова нарушает скрип. Люсьен настороженно косится в угол и снова обращается ко мне. С большим трудом он выговаривает то, что мучает его больше всего:
— Ты в раю?
Врать не хочется, но стакан помимо моей воли описывает круг на месте и снова показывает «да». Люсьен испытывает огромное облегчение, и я радуюсь за него. Выходит, я не так уж соврал: возможность говорить — это и есть рай.
— Ты не сердишься, что я продал картину с кутежом в Кларафоне?
Он еще не договорил, а я уже ответил «нет». Престиж моего сына растет с каждой минутой.
— Тебе хорошо?
Снова «да». Стакан перемешается все быстрее и увереннее. Главное — наловчиться.
— Можно я тоже спрошу? — просит Самба. Марко смотрит на Люсьена, тот кивает.
— Скажите, месье, там, в раю, много народу из Верхней Савойи?
Жан-Мари прыскает в воротник свитера. Я делаю петлю и возвращаюсь — «да»! Долой расизм.
— Вот видишь! — Самба торжествующе поворачивается к Марко.
— Везде нужны рабы, — бесстрастно замечает Марко. — Давай дальше, Люсьен.
Люсьен колеблется. Я пытаюсь угадать, что он хочет спросить, но у него в голове теснится слишком много вопросов, он не знает, какой лучше выбрать.
— Ты бываешь рядом со мной, когда я играю в Донки Конга у себя в комнате?
Конечно, «да».
— Ксавье, пора делать уроки! — кричит Тортоцца-мама с бензоколонки, перекрывая шум отъезжающего автомобиля.
— Сейчас иду! — отзывается Ксавье.
— Еще один вопросик! — умоляет Жан-Мари. Люсьен закидывает голову и закрывает глаза, чтобы сильнее чувствовать мое присутствие.
— Папа, ты не хочешь мне еще что-нибудь сказать?
Вот задачка… Сказать, что я его люблю, — не хочется ставить малыша в неловкое положение перед товарищами. Придумать бы что-нибудь такое, чтобы у него не оставалось сомнений, что он разговаривал со мной, упомянуть какой-нибудь нам одним известный секрет… Я уж было собрался поблагодарить его за то, что он забрал в свою комнату мои машинки, и мысленно нацелился на букву «С», но вдруг стакан рванулся в другую сторону и остановился на букве «Ш». Промашка. Как теперь зачеркнуть? Ладно, поехали дальше, пусть будет «шпасибо», Люсьен поймет и так. Я прицелился на «П», но попал на «О». Неловкость или я разучился писать? Вместо «А» получилось «Л». А дальше стакан понесло. Он метался по бумаге кругами и зигзагами, сбрасывая на виражах детские пальцы и полностью выйдя из-под моего контроля. Тортоцца выкрикивает буквы, Самба быстро записывает. Передо мной все затуманилось и завертелось колесом. Очнулся я только тогда, когда стакан остановился. Застыл на букве «Л».
— Ничего себе задал жару твой родитель! — восхищается, утирая пот со лба, Тортоцца. — Ну, что там получилось?
Самба, прикусив губу, пустил листок по рукам. На нем написано: «Шол бы ты на хрен, дебил».
Приятели Люсьена скрючились от хохота, он же побелел как полотно. Ничего не понимаю. Кто это сделал? Стакан летал слишком быстро, чтобы допустить, что это подстроил кто-нибудь из ребят. Остается предположить, что вместо меня стаканом завладел другой дух… Но чей?
Люсьен вскочил, опрокинув табуретку, и под дружный смех бросился вон из гаража. Постой, малыш, это ошибка, это был не я…
— Придурок! — сказал Марко стаканчику из-под горчицы и щелчком скинул его на пол. Стаканчик разбился.
— Вдобавок с ошибкой, — заметил Самба, указывая пальцем на «шОл».
Люсьен мчался через уставленную битыми автомобилями площадку. Стой, мой мальчик, остановись, прошу тебя, неужели ты думаешь, что я мог так унизить тебя перед друзьями, ты же меня знаешь…
— Сволочь! — вопил он, задрав голову к небу. — Чтоб ты сдох!
Ногой распахнул калитку автосервиса и припустил по улице. Он с такой силой отпихнул меня, что я как приклеенный остался висеть над развалюхами. Да и что толку бежать за ним, раз он меня не слышит и никогда больше не пожелает говорить со мной.
За несколько секунд я познал ад.
* * *
— Приглашаем всех желающих отправиться на морскую прогулку к водопадам! В одиннадцать часов на Оленьем острове подводная экскурсия под руководством Филиппа, а на острове Манжени пикник с шампанским! Вечером мавританский буфет в ресторане «Пайот» и конкурс креольских танцев вокруг бассейна!
Не исключено, что я навсегда останусь в этом чужом мире, где меня никто не знает, где у меня нет вех, нет резонанса и ассоциаций, затеряюсь в толпе приехавших бездумно погреться на солнышке отдыхающих. Стать привидением в гостинице на берегу Индийского океана — не худший способ провести вечность. Тут у всех хорошее настроение, контингент часто меняется, а веселая суета на меня не распространяется. Пройдет время, и муки совести, страдания от малодушия и бессилия станут подобны набегающим издалека и разбивающимся о коралловый барьер волнам. Может быть, облюбую себе номер 2642, где живет Доминик Руа, служащая фирмы «Куони», и останусь здесь, когда она уже уедет. На этот раз я мертв окончательно. «Чтоб ты сдох!» — крикнул мне мой сын, и я повиновался.
Днем Наила с Доминик слишком заняты, чтобы думать обо мне, поддерживая мое стабильное существование. И я распыляюсь. Они взлетают над лагуной на бипланах, огибают рифы на водных лыжах, лавируют между купальщиками на доске с парусом, ныряют, ходят то на теннисные корты, то в сауну, обходят в обед все пять гостиничных ресторанов и пробуют по блюду в каждом, определяют по степени загара курортный стаж постояльцев — словом, набираются опыта и знаний, чтобы по возвращении во Францию дать своим клиентам исчерпывающую информацию.
На островочке Манжени они устроились за столиком под кокосовыми пальмами у самой воды, ветер сдувает с коленей желтую скатерть, на свободные места присоседились двое голландских туристов — судя по остывшей красноте кожи, стаж две недели — и навязываются в кавалеры. Спасибо, не надо. Но те с тяжеловесным юмором настаивают.
Без всякого стыда я подглядываю за пляжными романами, в то время как мой сын взбешен до слез, жена в депрессии, а отец исполняет мои обязанности. Со временем все само уляжется. Я больше ни во что не вмешиваюсь, я перестал считать себя необходимым. Кажется, мой дух начинает распадаться, и это даже приятно. С самого вторника мне было отказано в сне, и вот сейчас, здесь, на пляже, он настигает меня, я даже чувствую тепло, жар…
