Мы вылезли из палатки в девять часов, хотя договорились встать пораньше. Котел с Кукой вообще не умеют держать слово, а я считаю, грош цена мужчине, если он не верен своим обещаниям. Мне ведь тоже хотелось спать, но, обладая исключительной способностью держать себя в руках, я поборол сонливость, встал и размял затекшее тело. Через пять минут я был в форме. Я человек долга. Мое слово как печать.
В общих чертах опишу то утро. Кука приподнялся с лицом цвета незрелой тыквы, рассеянным блуждающим взглядом осмотрел нашу обитель и тут же сидя уснул снова. Котел что-то проблеял из-под одеяла, что-то едкое в мой адрес. Отвратительный все же характер у Котла! Помнится, я тогда подумал: «Если он когда-нибудь женится, то будет говорить жене: „принеси, подай, уходи!“». Но вряд ли найдется такая дура, которая выйдет за него. В конце концов нас с вами совершенно не интересует, как сложится его семейная жизнь, верно?
Так вот, в то утро только в десять часов мы разожгли костер и приготовили завтрак. День начинался нестерпимо жаркий, в палатке можно было окочуриться от духоты — солнце лупило так, что звенела ткань, а вся низина превратилась в горячее одеяло.
Перекусив, мы дунули вниз по течению, а оно в том месте было прижимное — этакая чертова мельница, крутящаяся от выпуклого берега к вогнутому. Мы носились по излучинам среди подводных бугров с плавающими листьями, огромными, с тарелку. Километра через три вплыли в плесовую лощину с пятнами мазута — там на берегу дымил химический завод. Сам по себе он был не больше речного буксира, но вокруг весь берег был засыпан ядовито-желтыми отходами. Как и говорил дед, после завода река превратилась в желтое месиво, с хилыми признаками жизни: больными, скрюченными, в наростах и бородавках кустами. Ошеломленные, мы долго не могли прийти в себя. Даже оптимист Кука сидел насупившись и бормотал:
— Какое варварство! Вот негодяи!
А я вспомнил снимок в одной газете — стая мертвых лебедей на поле, обработанном химикатами, и высказался в том смысле, что деятельность человека рано или поздно уничтожит все живое на земле.
Кука взглянул на меня исподлобья.
— Твой прогноз не оправдается. Когда цивилизация неслабо загубит природу, люди придут к ограничениям, оставят только необходимое, откажутся от излишеств и роскоши.
— Волшебные сказки, — зевнул Котел.
— Ну, а если не откажутся, для землян наступит конец, — повысил голос Кука. — Уже из-за парникового эффекта тают льды Антарктиды и ученые предсказывают всемирный потоп. Под воду уйдет и Европа, и Америка, и Китай. Все будут спасаться у нас, в России.
— Эх! — вздохнул я. — Если бы природа вернулась к первозданному виду! И вообще, какой была бы прекрасной планета без людей! Зеленые леса, голубые реки и озера…
— Иногда у тебя, Чайник, роятся свежие мысли, но кто тогда оценил бы красоту земли? — растянуто проговорил Котел.
— Будь я главой государства, я навел бы порядок, — сквозь зубы произнес Кука.
— Каким образом? Это требует уточнений, поделись своими мечтами, — Котел прилег на бревна и закрыл глаза.
— Слушайте внимательно, — крякнул Кука. — Во-первых, отменил бы все привилегии чиновникам; наоборот — оклад мизерный, а ответственность десятикратная в сравнении с простым смертным, как в Древнем Риме. К примеру, изуродовал природу — не штраф, а тюрьма. Во-вторых, чиновники у меня будут проходить экзамен: на ум, порядочность (Кука уже видел себя на троне). А остальным ужесточу наказание за преступления: залез в чужой дом, пусть даже ничего не взял — десять лет; сел в чужую машину, даже ничего не отвинтил — десятка. А сейчас что? Угнал машину, сказал «покататься», отпускают.
Котел открыл глаза и криво усмехнулся.
— При таком раскладе ты вернешься в средневековье.
— Надо оградить добропорядочных граждан от негодяев. Кстати, именно потому что в твоей Америке у каждого оружие, она и бьет все рекорды по преступности.
— Не мешало бы еще запретить все виды охоты, — сказал я, имея в виду Кукино пристрастие.
— И запрещу! — ударил себя в грудь новоиспеченный вождь. — С завтрашнего дня ружье не беру в руки. И вообще стану вегетарианцем.
— Похвально! Наконец ты поднялся до гуманизма, к чему я давно пришел, — Котел взял гитару и выдал залихватский аккорд. — Меняешься к лучшему Кука. Даже внешне: сбросил жирок, загорел…
— Не загорел, а почернел от общения с вами, — буркнул Кука и гоготнул, довольный своим юмором.
К полудню река более-менее приняла прежний облик, но все уже было не то. Если в верховьях она (хотя бы местами) была прозрачной и постоянно, утомленная жарой, мелела и текла этаким задыхающимся ручьем, то теперь уже представляла собой разрушительный поток, который то и дело раздирался на рукава — поди узнай, какому доверить судьбу! Поплывешь в один — упрешься в старицу, в другом поток такой ослабевший, что без мотора пробарахтаешься весь день, в третьем — бешеное течение, того гляди вынесет на баржу. Все чаще мимо проносились водометные «Зари». Увидишь вдалеке точку и не успеешь чихнуть, на тебя прет этакая громадина. А ведь они не сворачивают. И плот для нее — бумажный кораблик, скорлупа от ореха. Ко всему, над плотом появились огромные, с металлическим блеском слепни — они стали донимать больше, чем комары. В общем, ребята, низовья реки — неважнецкое место. Пытаться там отдыхать — все равно, что искать блеск на ржавой трубе. Извините, за ненаучное сравнение.
29В полдень мы пристали на дневку среди кустов, напоминающих перевернутые щетки. Жара все наступала: на берегу песок раскалился докрасна — по нему без обуви мог ходить только Кука.
После обеда каждый взялся за свое: Котел за гитару, Кука за дневник, я за рисование — сделал набросок стоянки. Как известно, художник вправе изображать то, что думает по поводу натуры — ну, вы понимаете, что я хочу сказать. В таких работах сегодняшнее живет наравне с прошлым или с будущим. Я нарисовал красивый лагерь: сборный домик, яхту у причала и трех молодых людей с дружелюбными улыбками — ну, проще говоря, блистательно нарисовал мечту.
Как только я закончил рисунок, Котел взглянул на него и протянул:
— Столько начеркал, прямо в глазах рябит, а что изобразил — непонятно. (Вы заметили, стоянки для него были полигонами для умничаний, издевок, а гадости он всегда говорил азартно, вдохновенно).
Естественно, меня покоробили слова Котла, я почувствовал, как по лицу прошли горячие волны, а тут еще встрепенулся Кука:
— Неслабо, но нет реальности в твоей работе, — категорично, тяжеловесно отчудил он, тупо глазея на рисунок. — Обожги меня крапива, но странная работа.
— Странная-то не беда, — опять высунулся Котел. — Во всем талантливом есть доля странности. В некотором смысле. Здесь же просто желание пооригинальничать.
Вам, ребята, наверняка бросилось в глаза, с какой радостью они накинулись на меня. Неприятно вспоминать все это, но что поделаешь, это правда без всяких прикрас и лакировок. Короче, после слов Котла, меня просто бросило в жар, но я не стал ничего объяснять ни ему, ни Куке — просто отмахнулся от них:
— Ерунду городите! Уж лучше б вы помалкивали!
— Убедительное объяснение, — хмыкнул Котел. — Так обычно изъясняются несостоявшиеся таланты, они болезненно переживают критику, — из его рта так и вылетали жалящие стрелы, при этом он, точно неисправный насос, брызгал слюной.
— Это ты бездарь! — я ткнул в Котла пальцем, жалея, что в руках не было шпаги.
Мои нервы натянулись как тетива лука, меня уже всего трясло, а этот клеветник хоть бы что. Скандалы совершенно не выводили его из себя, здесь он был закален.
— Что за уровень спора?! — с едким смешком выдавил Котел. — Ты хотя бы отличай сносные слова от непристойных. За твоими оскорблениями видна шаткость позиции. Хотя, у тебя ее вообще нет. Мне давно ясно, почему ты всегда стоишь в стороне — тебе нечего сказать. В прямом смысле!
— А ты вечно всем недоволен. Тебе везде плохо и скучно, потому что скука внутри тебя самого. Ты страдаешь от недовольства собой, потому что бездарен. Знаю я цену твоей ложной значительности, фальшивому величию! Проклинаю день и час, когда с тобой познакомился!
— А ты ни на что не способен! — взбеленился Котел. — Плот и тот не мог сделать как следует! Надоели твои указы! Только командовать и умеешь, как большинство ни на что не способных.
Вот негодяй! Это я-то ни на что не способный, который умел все! К чему бы я не прикасался, все превращалось в ценность. И всегда добросовестно выполнял работу, а если что и делал не очень хорошо, так от того, что сталкивался с этим впервые. Но таких вещей почти не было. Да не почти, а точно! Этот ханыга нес злостную ложь! Понятно, его нахрапистость на секунду оглоушила меня, а он все продолжал наседать:
