— Я не уеду, — вдруг сурово сказал капитан Феллоуз.
— «то снять его обойдется всего в пятьдесят фунтов в год. Дом первоклассный, есть даже ванная для прислуги».
— Я остаюсь.
— «Кухня…» Что ты говоришь, милый?
— Я не уеду.
— Но мы это много раз обсуждали, милый. Пойми, если мы останемся, это меня убьет.
— Тебе не нужно оставаться.
— Но одна я ехать не могу, — сказала миссис Феллоуз. — Что подумает Нора? И вообще это нелепо…
— Здесь можно заниматься настоящим мужским делом.
— Собирать бананы? — Миссис Феллоуз издала слабый ледяной смешок. — Ты даже этого не мог делать как следует.
Он в ярости повернулся к кровати.
— Ты готова бежать отсюда и оставить ее…
— Я не виновата! Если бы ты был дома… — Она заплакала, скорчившись под москитным пологом. — Никогда мне не вернуться домой!
Он устало подошел к кровати и снова взял ее за руку. Так нельзя. Они оба были одиноки, они нуждались в поддержке друг друга.
— Ты не бросишь меня одну, дорогой, не правда ли?
В комнате стоял запах одеколона.
— Не брошу, дорогая.
— Ты понимаешь, как это было бы нелепо.
— Разумеется.
Они долго сидели молча, пока утреннее солнце поднималось, усиливая духоту в комнате. Наконец миссис Феллоуз сказала:
— С тебя пенни, милый.
— За что?
— За твои мысли.
— Я просто думал о том священнике. Странный малый. Он пил. Я все думаю: может, это он?
— Если он, то он получил по заслугам.
— Но вот что странно — как она потом изменилась, словно он с ней говорил о чем-то…
— Милый, — жалобно откликнулась с кровати миссис Феллоуз, — ты обещал…
— Да, прости. Я стараюсь, но это не выходит у меня из головы.
— У меня есть ты, а у тебя я, — сказала миссис Феллоуз, и письмо от Норы зашуршало, когда она отвернула обмотанную платком голову от ослепительного света, проникавшего снаружи.
* * *
Мистер Тенч наклонился над эмалированным тазиком, моя руки розовым мылом.
— Не надо бояться, — сказал он на своем ломаном испанском. — Если будет больно, скажите.
Комната шефа полиции была превращена в подобие зубоврачебного кабинета. Это потребовало немалых расходов, так как понадобилось доставить сюда не только самого мистера Тенча, но и его кабинет: кресло и загадочные ящички всех сортов, в которых, казалось, почти ничего не было, кроме соломы, и которые, похоже, вернутся назад не пустыми.
— Я мучаюсь несколько месяцев, — сказал шеф. — Вы не можете себе представить, какая боль.
— Напрасно вы не обратились ко мне раньше. Ваш рот в ужасном состоянии. Хорошо еще, что у вас нет пиореи.
Он кончил мыть руки и вдруг замер с полотенцем в руке, о чем-то задумавшись.
— В чем дело? — спросил шеф.
Мистер Тенч вздрогнул и, пройдя в кабинет, стал раскладывать в ряд маленькие металлические сверла, один вид которых напоминал о боли. Шеф следил за ним с содроганием.
— У вас трясутся руки, — сказал он. — Как вы себя сегодня чувствуете?
— Это несварение желудка, — ответил мистер Тенч. — Порой у меня перед глазами так много точек, что кажется, будто на мне вуаль. — Он вставил сверло в бормашину и изогнул шнур дугой.
— Я никогда не видел таких скверных зубов, — говорил он. — Разве только один раз.
Шеф попытался что-то сказать, лишь зубной врач мог разобрать смысл его мычания.
— Нет, пациентом моим он не был. Полагаю, его уже вылечили. Вы здесь многих людей лечите пулями. Не так ли?
Он продолжал сверлить зуб, стараясь не дать разговору заглохнуть, так полагалось работать в Саутенде.
— Странная вещь произошла со мной, — говорил он. — Как раз когда я пришел с реки. Получил письмо от жены. Она не давала о себе знать двадцать лет. И вдруг, как с неба…
Он наклонился и посильнее нажал сверлом; шеф застонал.
— Полощите рот, — сказал мистер Тенч и стал мрачно менять сверло. — О чем это мы говорили? Да, о моей жене. Кажется, она обрела какую-то религию. Что-то вроде группы — в Оксфорде[39]. Что ей понадобилось в Оксфорде? Пишет, что простила меня и хочет узаконить положение. Очевидно, развестись. Простила меня!..
Мистер Тенч сказал это, оглядывая маленькую безобразную комнату, и задумался, не выпуская сверла. Он рыгнул, прижал руку к животу и стал хмуро нащупывать смутную боль, которая почти никогда не отпускала его. Измученный шеф откинулся назад с широко раскрытым ртом.
— Это приходит и уходит, — сказал мистер Тенч, окончательно теряя нить мысли. — Разумеется, это пустяк. Просто несварение желудка. Но меня это парализует. — Он мрачно уставился в рот, будто среди гнилых зубов находился магический кристалл. Потом, словно собрав всю силу воли, он подался вперед, всунул сверло и стал нажимать на педаль. Жужжание и скрежет, жужжание и скрежет… Шеф напрягся всем телом и впился в кресло руками. А нога мистера Тенча ходила вверх-вниз, вверх-вниз… Шеф издавал странные звуки и махал руками.
— Держитесь, — говорил мистер Тенч, — держитесь! Еще чуть-чуть в уголочке… Сейчас кончу. Вот, добрался. Сейчас… Боже милостивый, что там такое? — он остановился.
Бросив шефа, он подошел к окну. Внизу, во дворе, отряд полицейских ставил винтовки к ноге. Прижимая руку к животу, Тенч возмущенно спросил:
— Неужели опять революция?
Шеф поднялся и выплюнул тампон.
— Да нет, — сказал он, — расстрел.
— За что расстреливают?
— За измену.
— А разве вы это делаете не у кладбища? — спросил мистер Тенч.
Жуткая сила притяжения удерживала его около окна: он никогда такого не видел. На маленький побеленный двор так же, как и он, смотрели грифы.
— Сейчас лучше там этого не делать, — сказал шеф. — Может начаться демонстрация. Народ такой темный.
Из боковой двери вышел маленький человечек; двое полицейских поддерживали его. Было заметно, что он старается держаться хорошо, только ноги плохо ему повиновались. Его подвели к противоположной стене; офицер завязал ему глаза платком.
«Я ведь его знаю, — подумал мистер Тенч. — Боже милостивый, надо что-то сделать!» — словно он смотрел, как расстреливают близкого ему человека.
— Чего вы ждете? — крикнул шеф. — В зуб попадает воздух!
Разумеется, сделать ничего было нельзя. Все произошло очень быстро, точно по заведенному раз и навсегда порядку. Офицер отступил, поднялись винтовки; вдруг маленький человечек судорожно замахал руками. Он попытался что-то сказать: какую фразу полагалось говорить в этом случае? Это тоже соответствовало заведенному распорядку; но, по-видимому, у человека пересохло в горле, и ему не удалось произнести ничего, кроме неразборчивого слова, похожего на «простите». Ружейный залп заставил мистера Тенча содрогнуться; казалось, выстрелы прогремели у него внутри. Он почувствовал тошноту и закрыл глаза. Затем раздался одиночный выстрел, и, когда мистер Тенч открыл глаза, он увидел офицера, убиравшего револьвер в кобуру, а маленький человек рухнул, как и положено, у стены и превратился в ненужную кучу, которую следует убрать. Два кривоногих человека быстро подошли к нему. Это была арена: бык мертв; ждать нечего.
— О! — стонал шеф на кресле. — Больно, больно! Скорее… — умолял он мистера Тенча.
Но тот все забыл и стоял у окна, рассеянно нащупывая своей рукой скрытую боль. Он вспоминал в тот слепящий полдень, как этот маленький человек поднялся с горечью и отчаянием, чтобы покинуть город, следуя за мальчиком, вспомнил зеленую лейку, фотографию ребят и то, как он выплавлял в песке протез для врожденной трещины.
— Пломбу! — умолял шеф, и глаза мистера Тенча остановились на пластинке, где лежало золото.
Валюта! Он должен требовать плату иностранной валютой. На сей раз он должен убраться отсюда, убраться, пока не поздно. Во дворе все было приведено в порядок; человек рассыпал лопатой песок, словно закапывал могилу. Но могилы не было: никого не было; ужасное чувство одиночества, усиленное болью в животе, охватило мистера Тенча. Тот человек говорил по-английски и знал о его детях. Тенч почувствовал, что он остался совсем один.
* * *
— «И наконец… — голос женщины звучал торжественно, и две девочки с блестящими глазами слушали, затаив дыхание, — …наконец великий день испытания настал».
Даже мальчик, стоявший у окна, глядя на темную, опустевшую после наступления комендантского часа улицу, проявил интерес: это была последняя глава, а в последней главе дела́ всегда принимают решительный оборот. Наверное, вся жизнь такова: сначала скука, а потом — героические подвиги.
— «Когда шеф полиции вошел в камеру Хуана, он застал его молящимся на коленях. Он ни минуты не спал и провел свою последнюю ночь, готовясь к мученичеству. Он был совершенно спокоен и счастлив и, улыбаясь шефу полиции, задал ему вопрос: не пришел ли тот вести его на пир. Даже этот злой человек, который преследовал стольких невинных людей, был явно растроган».
