В отличие от отца, я видел гору Тора-Бора обоими глазами. Грандиозные размеры отвесных утесов и их изрезанный рельеф поражали воображение. Впечатляющая картина простиралась до самого горизонта и, казалось, не имела конца. Величественную панораму портили только жавшиеся в уголке старые лачуги, годившиеся разве что для скота. Я надеялся, что отец прикажет снести эти хижины и велит построить здесь роскошный дом, более подходящий для его семьи.
Но отец зашагал в сторону этих примитивных строений, бросив на ходу:
— Здесь мы будем жить, по крайней мере пока не закончится гражданская война.
Я вздохнул, подумав, что война может затянуться на долгие годы. Наверное, когда я стану дряхлым стариком с седой бородой, все еще буду обитать в горной лачуге.
Отца вдруг охватила ностальгия при виде хижин, в которых отныне будут жить его жены и дети.
— Омар, — сказал он мне, — в годы войны эти домики служили пристанищем для наших храбрых бойцов.
Я ничего не сказал, но с изумлением думал о том, как моя мать будет жить в таком диком и пустынном месте. Условия жизни были не только примитивны, но и опасны, в особенности для малышей. С другой стороны от домиков находилось крутое ущелье глубиной метров в триста. И я уже мысленно видел, как кто-то из ребятишек, только что научившихся ходить, срывается вниз с обрыва.
Потрясенный, я последовал за отцом внутрь первого домика. Всего в домиках было шесть крошечных комнат. Отец сообщил:
— У твоей матери и каждой тети будет по две комнаты.
Я хмыкнул, опасаясь, что стоит мне открыть рот, и уже не смогу сдержать негодование. Отец зачастую не умел контролировать свой буйный нрав, хотя обычно ограничивался тем, что колотил сыновей тростью. Но сейчас мы находились рядом с пропастью, и кто знает: вдруг сказанные мною слова так оскорбят его, что он швырнет меня вниз со скалы. Я хранил молчание, делая вид, что с интересом рассматриваю домики. Они были построены из блоков скальной породы, высеченных из этой самой горы и грубо отполированных. Плоские крыши сложены из веток и соломы. Но больше всего меня поразило, что вместо окон и дверей здесь зияли пустые проемы.
Отец словно прочел мои мысли. Он указал тростью на окна и сказал:
— Мы завесим двери и окна шкурами животных.
Неужели он это всерьез?
Кругом в заброшенных лачугах виднелись следы прошедшей войны. Там и тут валялись гнилые матрасы, пустые патроны от снарядов, старые банки из-под консервов, пожелтевшие страницы газет, рваное тряпье и пластиковые бутылки. И, как следовало ожидать, в горах не было электричества, поэтому не приходилось мечтать даже о тусклом свете электрической лампочки.
Я понял, что настали тяжелые времена.
Итак, теперь члены семьи Осамы бен Ладена превратятся в настоящих горцев и будут жить в старой лачуге, освещаемой только пламенем свеч и газовых ламп. Неужели моей хрупкой матери придется ходить по воду с кувшином на голове и каждый раз карабкаться по крутым скалам, чтобы добыть воды и напоить детей или приготовить обед? Потом я вспомнил, что здесь негде готовить — не было кухни. Где же мы будем хранить продукты? В следующую секунду я осознал, что не было здесь и ванной. Я нахмурился. Так не пойдет — ведь моя мать, тети и сестры всегда были спрятаны от посторонних глаз и не могли выйти из дома, если поблизости находились незнакомые мужчины. Им просто необходим туалет в доме!
И снова отец словно прочитал мои мысли.
— Мы построим три небольшие ванные — для каждой хозяйки.
Погрузившись в пучину бессильного отчаяния, я только грустно мычал в ответ.
Отец же, казалось, пребывал в эйфории, хотя было от чего упасть духом. Похоже, воспоминания о прежних временах, о войне вызывали у него необычайный прилив энтузиазма. Как же мне хотелось возразить ему, заставить раскрыть глаза на очевидное: эти ветхие сооружения, столь милые его сердцу — сердцу воина, — совершенно не подходили для женщин и детей! Но я промолчал. Я еще не дорос до того возраста, когда храбрость становится сродни инстинкту. И чувствовал себя ребенком в присутствии отца и беспомощно барахтался в мощном потоке, стремительно несшем всю нашу семью к гибели.
— Да, — сказал отец, и в голосе его прозвучала неколебимая уверенность. — Все будет хорошо.
Я взглянул на Абу-Хафса и Саифа Аделя. Они оба так привыкли к образу мыслей отца и его манере действовать, что их лица оставались невозмутимыми. Двое других солдат недоуменно чесали в затылке, но, как и я, не осмеливались спорить с отцом. Вообще-то, каждый, кто служил моему отцу, привыкал спрашивать у него разрешения, прежде чем произнести хоть слово: «Уважаемый принц, позвольте мне сказать?»
По приказанию отца мы с его людьми несколько недель вытаскивали из домиков хлам десятилетней давности, подметали земляные полы, вешали шкуры на двери и окна и время от времени ездили в Джелалабад, чтобы привезти продукты и все необходимое. Мы купили для жен отца три переносные газовые плитки, каждая на одну конфорку, металлические ведра, чтобы носить воду из близлежащего источника, и несколько металлических кастрюль, чтобы готовить пищу. Мы притащили огромное количество пластмассовых тарелок и самое простое постельное белье из хлопка, а еще несколько походных коек для взрослых. Я обрадовался, когда отец велел купить также несколько дешевых ковров, чтобы накрыть ими полы.
Несмотря на все наши усилия — тщательную уборку и покупку разных предметов обстановки, — хижины по-прежнему выглядели уныло и неуютно.
Самой трудной задачей оказалось построить три небольшие ванные, но в конце концов мы справились. Я не понимал, как они будут выполнять свою функцию, ведь здесь не было системы водоснабжения, но отец сказал, что в соседней деревне есть небольшое предприятие, которое сможет доставлять нам воду в контейнерах. К счастью, матери не придется таскать воду ведрами из горного источника, чтобы напиться и приготовить пищу.
После того как мы закончили все необходимые приготовления, отец объявил, что принял решение отложить переезд жен и детей на три месяца. Некоторые районы страны все еще были охвачены войной, и никто не знал, чего ожидать в ближайшем будущем. К тому же отца беспокоило, что он до сих пор не получил никакого ответа от муллы Омара, жившего отшельником.
Я испытал облегчение, увидев, что отец проявляет разумную осторожность, но все же огорчился, поскольку скучал по матери. Возможно, присутствие этого ангела образумит отца, и он поймет всю абсурдность своей идеи поселить жен и детей на вершине горы в холодных, старых и полупустых лачугах.
Отец, его люди и я сам в основном находились в Тора-Бора, хотя иногда ездили по делам в Джелалабад. Отец встречался там с разными военачальниками, но не разговаривал с ними в моем присутствии — я обычно оставался ждать снаружи.
Время шло, и я постепенно познакомился поближе с солдатами, которые прилетели вместе с нами из Хартума. Больше других мне нравился Мухаммед Атеф. Как и многих других солдат, Мухаммеда Атефа не пустили после войны на родину — в Египет. И хотя когда-то он служил в полиции, он стал испытывать недовольство политической ситуацией в стране и вступил в египетское движение джихада. Вскоре из-за радикальных политических взглядов у него начались серьезные неприятности на родине, он вынужден был бежать в Афганистан и стал участвовать в джихаде в этой стране. В те дни их с отцом связала крепкая дружба.
Мухаммед Атеф был старше отца на тринадцать лет. Он выглядел весьма примечательно: темно-каштановые волосы, длинная борода, высокий рост (всего на дюйм короче отца), крепкое телосложение. Я уверен, что отец любил Мухаммеда Атефа так сильно, как только может один мужчина любить другого. Благодаря их нерушимой дружбе Мухаммед стал кем-то вроде доброго дяди детям отца. Он всегда сердечно относился ко мне, а позднее и к моим братьям.
Мухаммед улыбнулся и сказал мне:
— Зови меня Абу-Хафс.
Это значило «отец Хафса».
Как-то раз я вежливо спросил его о сыне. И узнал, что у него не было сына. В отличие от отца, Абу-Хафсу хватало, по его словам, одной жены — она родила ему несколько дочерей, но так и не подарила сына, о котором он уже давно мечтает. Абу-Хафс сказал:
— Верю, что Господь однажды благословит меня сыном — я уже выбрал ему имя, — и тогда я по праву буду носить свой почетный титул.
Он весело засмеялся, и я, удостоверившись, что отца нет поблизости, тоже захохотал. Хоть я уже стал подростком и носил оружие, отец все еще бранил меня, если я показывал слишком много зубов, когда смеялся.
Вот почему все называли Мухаммеда Атефа Абу-Хафсом, чествуя как отца сына, которого у того никогда не было.
Мой отец настолько серьезный и чопорный, а Мухаммед был беспечный и большой любитель едких шуточек, так что меня всегда поражала их дружба. Отец редко улыбался и еще реже принимал участие в праздных разговорах — чтобы перечислить все случаи, хватит пальцев одной руки. Но каким-то непостижимым образом этих двоих связала самая крепкая дружба, какая только была в жизни отца.
