Теперь Мачисте хорошо знает, куда ехать: вилла стоит там, где начинается подъем; около виллы сад с пальмой посредине. Когда у Мачисте не было еще своей кузницы, он приходил сюда подковывать лошадь, которую звали Коммунар. Кличка лошади — единственное, чем ее владелец отдал дань своим идеалам равенства. Но эта ночь — не время для упреков. Мы — посланцы жизни: спасайте, люди, свою либеральную душу.
У калитки Мачисте встретила громким лаем овчарка. Показался слуга в полосатой куртке. Выслушал его и пошел докладывать. Вернулся вместе с хозяином, одетым в зимнее пальто: его мучил старческий бронхит. Хозяин успокоил собаку, взяв ее за ошейник; он узнал Мачисте и пригласил его войти. Нет, нет, нужно спешить, нужно спешить! Старый синьор сразу понял, в чем дело. Он уже составил о Мачисте «определенное мнение»; к тому же вечный, не покидающий его страх не позволил ему колебаться. Вот только на минуту зайти в дом, взять портфель, портрет, который ему дорог, и драгоценности. Старик был холост и одинок. Вместе с ним жили лишь слуга и собака. Слуга открыл перед хозяином дверцу прицепной коляски. Мотоцикл тронулся. Треск и гул не дали сделать последние распоряжения. Собака завыла, глядя вслед хозяину. Старый синьор хотел немедленно уехать из города. Для большей безопасности Мачисте отвез его на маленькую дачную станцию. Он спросил, не знает ли синьор теперешнего адреса депутата Бастаи. Старый синьор знал. Он знал также, где живет тот третий, имя которого назвал Освальдо. Синьор даже поправил произношение этого имени. Прощаясь, он повторил:
— Депутат Бастаи живет на виа делла Роббья, двадцать шесть. Передайте ему привет от меня. Желаю вам удачи, ребята!
Сейчас больше чем когда-либо надо спешить. Так пусть же десять лошадиных сил мотора станут десятью чистокровными конями и помчат посланцев жизни к новой цели!
Виа делла Роббья — тихая и чистая улица. В подъездах домов лежат циновки, на которых белыми кружочками выложено слово «Salve» [38]. Нет ни мусора, ни навозных куч, ни зловония. Нет подозрительных гостиниц и поднадзорных уголовников, которых по ночам окликает полицейский патруль. Улица широкая, и здесь много воздуха; в это время года в садах хорошо пахнут магнолии. Освещенная луной улица благоухает. На окнах кружевные занавески, ставни окрашены под цвет фасада. Каждая квартира — островок благообразия, благополучия и благопристойности, каждый дом словно замок, подъемный мост которого убирается по вечерам. Живущие здесь буржуа не похожи на обитателей виа дель Корно, они совсем нелюбопытны, их не волнует и не интересует жизнь соседей. Разговорам и слухам они предпочитают газетные статьи. Люди эти словно устали от трудов своих предков, делавших историю, и теперь предоставили другим защищать завоеванные позиции. В комнатах все говорит о порядке, опрятности, хороших манерах, о страхе перед богом и об уважении к закону. Сегодня за все это надо расплачиваться эгоизмом, трусостью и духовным рабством. Виа дель Корно не идет на такую сделку, но на виа делла Роббья ее принимают, в ней обретают душевный покой и личное счастье. Поэтому-то здесь не поднялась ни одна штора, не приоткрылась ни одна дверь и нигде не зажегся свет, когда нагрянули фашисты и в доме депутата Бастаи прогремели четыре выстрела из пистолета, раздались вопли женщины и детский плач. Или так крепко спят на виа делла Роббья? Или страх парализовал горло даже у собак? Фашисты вышли из дома Бастаи быстро и уверенно. Прежде чем сесть в машину, они крикнули: «Даешь!» — и уехали, горланя песню:
К оружию, фашисты!
Бесстрашные сердца,
Сражайтесь до конца!
Песня замолкла вдалеке.
Внезапно поднявшийся ветер раскачивал фонари, в садах шелестела листва деревьев, луна отражалась в окнах. Но окна по-прежнему были закрыты, свет погашен, двери на замке. Только из ярко освещенных, как в праздники, окон депутата Бастаи доносились уже не крики, а рыдания: там плакали над мертвым. На улице, где прозвучали выстрелы, вопли и песня, снова воцарилась гробовая тишина. Ее нарушил треск мчавшегося мотоцикла.
Выстрелы и крики гулко отдавались от асфальтовых мостовых и каменных стен, словно гремели первобытные барабаны там-там. И грохотала какая-то огромная лебедка. Обычно в ночной тишине отовсюду слышны гудки паровозов, а теперь из каждой улицы доносятся револьверные выстрелы и песни сквадристов. Опять, как в стародавние времена, партия, захватившая власть, производит резню при свете луны. И при попустительстве полиции. Сегодня ночью полиция на казарменном положении. Патруль, проверяющий поднадзорных, вернувшись с обхода, написал в своем рапорте: «Никаких происшествий». А между тем черные банды совершали бесчинства.
Но город верен своему прошлому, память о нем хранит каждый камень, каждая колокольня. Дон Фратто, приор монастыря Сан-Лоренцо, широко распахнул двери ризницы и зажег над входом лампаду: может быть, кто-нибудь вбежит сюда в поисках убежища. В домах, где живет простой люд, приводят в порядок чердаки, отпирают подвалы; под самой крышей устраивают тайники, где можно спрятаться. Озверевшие от крови и пальбы фашисты возвещают о себе пронзительным криком: «Даешь!» Если на виа делла Роббья буржуа, желая сохранить нейтралитет, крепко заперли двери, то в кварталах Рифреди и Пиньоне появление коммуниста-литейщика подняло на ноги всех мужчин и женщин; теперь здесь все прислушиваются, затаив дыхание, бдительно охраняют тех, кто укрылся от фашистов; стоя на часах, перебирая четки, жители Рифреди и Пиньоне разделяют с преследуемыми их тревогу и страх. Да и не весь «жирный народ» [39] на стороне черных банд. В палаццо на виа Маджо и на набережных Арно еще остались люди, у которых большие доходы не затуманили рассудка; отсюда звонят телефоны, хозяева их предупреждают об опасности, предлагают убежище. Улицы безлюдны, в кафе закрыты ставни, свет всюду погашен. Машины сквадристов несутся по каменной пустыне, озаренной луной. Со сквадристами — Смерть. Ее эмблема на груди у каждого из них: череп, вышитый белой гладью на черной рубашке. Смерть провожает фашистов от дома к дому; она в каждом их жесте, в каждой мысли. Ее прикосновение леденит сердце, думы о ней лихорадят мозг. Такая спутница делает фашистов отчаянно храбрыми и трусливо осторожными; ее соседство беспокоит и распаляет. Смерть подавляет их. Они призвали ее в сообщницы, но ее могущество страшит их. Машины сквадристов мчатся, как разбойничьи корабли, гонимые бурей. Фашисты знают, что их окружает глухая ненависть, и поэтому им кажется, что каждый палаццо, каждая афиша, каждый выступ дома угрожающе смотрит им вслед. Первые налеты застали город врасплох, но теперь он притаился за своими каменными стенами. Сквадристы не заставали в домах никого, однако постели были измяты и еще теплы. Каждый из налетчиков охвачен был манией убийства: надо убивать, чтобы почувствовать, что ты жив и избежал засады. Смерть втянула их в свою игру — только утро покажет, кто выиграл партию. Сквадристы хором горланят песни, чтобы вызвать в себе чувство солидарности, подбадривают друг друга; шоферы жмут на акселераторы, машины швыряют седоков из стороны в сторону. На каждом перекрестке фашистам мерещится засада; они дают залпы по воображаемому врагу; там, где они проехали, вдребезги разбиты витрины и фонари. Они с ходу стреляют в окна, в киоски, в подъезды, где, как им кажется, мелькнула чья-то тень. Их пули настигают каждого бродячего кота, пробивают каждую вывеску. Перед тем как двинуться «в поход», сквадристы разделили город на зоны. Теперь в каждом квартале слышно, как они бесчинствуют.
Приор монастыря Сан-Лоренцо стоит на коленях перед распятием. Это невысокий старик с венчиком седых волос, окаймляющих лысую голову, глаза у него маленькие и светлые. Он в смятении. Всем своим существом он ощущает холод смерти, ее зов. Ужас парализовал его, смутил его душу, словно он один виновен в совершаемых убийствах. Это безоружный герой из иного мира, иной эпохи. Он слышит треск выстрелов, пение, грохот приближающейся машины. Ризница погружена в полумрак; у входа, словно огонь маяка, горит лампада. В церковь вбегают юноша и девушка. Юноша закрывает дверь и в изнеможении прислоняется к ней спиной. По площади с грохотом проносится машина.
— Ты испугалась, Милена?
— Немного. Мне показалось, что они едут прямо на нас.
— Нет, не на нас, — сказал Марио. — Но если бы мы им подвернулись, нам, пожалуй, не уйти бы живыми.
— А как же Альфредо?
— Успокойся. Нынче ночью они ищут не Альфредо.
После убийства депутата Бастаи, которого Пизано ранил несколькими выстрелами из пистолета, а Карлино прикончил, следующие налеты отряда Пизано оказались неудачными. Они не находили в домах никого, а комнаты еще хранили следы недавнего и поспешного бегства. Револьверными выстрелами сквадристы разбивали замки, они обшаривали шкафы и подвалы, стреляли в колыхавшиеся от сквозняка занавески, врывались в квартиры соседей — никого. На вилле в Курэ слуга в полосатой куртке бросился перед ними на колени, крича, что он ни в чем не виновен. Но у него была лакейская трусливая душонка, достаточно было стукнуть его раз-другой, чтобы он совсем раскис. Он подумал, что его хозяин уже в безопасности, и потому счел разумным признаться, что какой-то «огромный», грузный мужчина и другой, среднего роста, предупредили синьора и увезли на мотоцикле с коляской. Куда они поехали? Как ни дорожил слуга своей жизнью, он не мог сказать, потому что не знал. В эту минуту два выстрела в саду оборвали яростный лай немецкой овчарки: сторожившим у калитки сквадристам надоело с нею возиться.
