Хайдар изумился:
— Что, у вас в городе все подстрекают к измене? Несчастный адъютант поник окончательно.
— Господин генерал спросил, вот я и ответил. Среди молодых офицеров недовольство, военные традиции в городе сильны, а у армии всегда была власть. Каждому ясно, сэр, что эти политиканы из себя представляют. Какой от них толк? Раньше офицерство пользовалось уважением, а теперь его никто в грош не ставит. Думаете, легко с этим смириться?! Простите, сэр.
— Ладно, черт с ним, с переворотом. Забудем. Сейчас положение в армии такое, что с ней пяток бывших любовниц Хараппы шутя справится.
— Так точно, сэр, — поддакнул Шуджа и нежданно-негаданно разревелся. Генерал Хайдар вспомнил, что исполину-майору нет и девятнадцати. Предательски чувствительные слезные железы усиленно заработали, и Хайдар, сострадая адъютанту, пробормотал:
— Ну-ну Никто вас под суд ее отдаст. Учитесь понимать начальство. Прежде чем совершить переворот, давайте-ка выиграем хоть несколько встреч по поло.
— Прекрасно, сэр, — Шуджа уже взял себя в руки. — Я передам спортсменам пожелание господина генерала.
— Что за жизнь! — воскликнул вслух Хайдар, оставшись один. — Чем выше лезешь, тем больше в грязи увязаешь!
Повезло стране, думалось ему, что он, бывалый Резец-мудрец, привык полагаться лишь на самого себя.
Честно говоря, наивысшей заслугой Резы за всю его карьеру было то, что он поднял дух армии. Труднее задачи ему не выпадало, по-моему, даже когда он стал президентом. Так как же ему удалось? Очень просто: он проиграл схватки на борцовском ковре.
На следующее после беседы с Шуджой утро генерал попросил адъютанта выбрать борцов из числа рядовых и из офицерского корпуса — главнокомандующий пожелал померяться с ними силами.
— Я борьбу люблю, — беззастенчиво врал он. — Вот и пора посмотреть, из какого теста наши богатыри-пехлеваны сделаны.
Реза Хайдар боролся со ста одиннадцатью солдатами и всем бесславно проиграл. Победить он и не старался, задача у него была посложнее: проиграть противнику, забывшему, что такое победа; проиграть, создав впечатление, что борется изо всех сил.
— Видишь, сколько пользы это приносит, — говорил он Омар-Хайаму Шакилю, исполнявшему обязанности личного врача генерала во время поединков. Доктор не на шутку тревожился: уж больно много синяков и шишек доставалось его сорокадевятилетнему подопечному.
— Ну, еще б не видеть! — отвечал он, врачуя ссадины и кровоподтеки. — Всякий дурак заметит!
Поражения Резы Хайдара на борцовском ковре обернулись двойной победой. Во-первых, в армии его наконец-то признали за командующего, ведь он как бы побратался со своими бедолагами-солдатами, тоже познав жутчайший стыд: его били по зубам, валили на ковер, выкручивали ноги и чуть не на затылке завязывали узлом; трещали ребра, хрустели вывихнутые руки. Зато возрождалась былая слава героя Ансу. Очищаясь от праха лет недавних, проведенных в безвестности при штабной академии, она заблистала пуще прежнего. Но не только это входило в планы Резы, была у него и вторая задумка, воплощенная с не меньшим успехом по всей стране. То в одном военном городке, то в другом солдаты (как неистовые болельщики, так и участники) воочию убеждались, что они способны чуть ли не в порошок стереть последнего оставшегося в армии настоящего героя войны и мало-помалу начинали вновь верить в свои силы — значит, не такие уж они недотепы (как представлялись себе), раз самого генерала одолеть смогли. Целый год разъезжал главнокомандующий по армейским частям, потом протрубил отбой. Он лишился двух передних зубов, а меньших травм и не сосчитать.
— Больше в этом нет надобности, — сказал он Шудже, извечно унылый образ которого чуть изменился к лучшему, но главное, являл теперь лишь недостаток характера, а не скорбь о проигранной и уже почти забытой войне.
— Передай этим недоноскам, — наказал Реза Шудже, — чтоб отныне побеждали во всех состязаниях, где участвуют, иначе пусть пеняют на себя!
И за этим последовали чередой вдохновляющие успехи армейских спортсменов.
Столь подробно описывал я, как поднимал боевой дух армии ее командующий, для того чтобы подчеркнуть: в тот год у Резы Хайдара не осталось сил ни физических ни душевных для родной дочери Суфии Зинобии, и что творилось с ней по ночам, он не знал.
В новом городе хозяйничали политики и дипломаты, в старом — армия. Новую столицу застроили бетонными коробками — памятниками суетливой и быстротечной жизни. Похожий на земной шар купол мечети уже потрескался, и напрасно пыжились и хорохорились новые дома окрест—не скрыть смертельных ран: кондиционеры не работали, в электропроводке то и дело случались короткие замыкания, к ужасу сантехников, вода для смыва бежала не в унитазы, а в умывальники… О, кладезь мерзости и порока! Весь город этот — предзакатное торжество той ветви современной архитектуры, которая суть не что иное, как запечатленная в бетоне тоска по прошлому, но: увы, это — форма без содержания, будь то здания в мусульманском стиле, но не духе; или арки, столь любимые во времена Великих Моголов, но в таком обилии, что Моголам и не снилось. Своды и арки, исполненные в современном бетоне, огрубились, превратившись в обычные полукруглые и остроконечные дыры в стенах. А еще в новой столице оказалось крупнейшее в мире скопище служб и помещений при аэропорте, будто там устроили свалку из ненужных залов ожидания и таможенного досмотра. И неспроста: демократия в тех краях долго не гостила… Старый же город, в противовес новой столице, жил без шика и блеска, но солидно, как и подобает старику. Широкие обсаженные деревьями улицы, лабиринты базаров, трущобы, надменные особняки бывших правителей-ангрезов. Резиденция главнокомандующего располагалась во дворце, построенном в неоклассическом стиле с каменными портиками, колонны с каннелюрами поддерживали фронтоны в псевдогреческом стиле, украшенные лепниной. У парадного крыльца на каждой ступеньке — кучка ядер. А изумительно-зеленую лужайку сторожила пушка на колесах, называлась она не очень-то убедительно — «Крошка Шептунья». Огромный дворец без труда вместил всех: и Благовесточку с Тальвар уль-Хаком, и Омар-Хайама с Суфией Зинобией, старца Дауда и няньку Шахбану и, разумеется, Резу и Билькис. Так сошлись под одной крышей несхожие судьбы, а заморские греко-римские божества, изваянные в камне на фоне голубого бездонного неба, надменно взирали на семью.
Жизнь не ладилась.
— Мало мне, что ли, этой идиотской армии! — жаловался самому себе Реза в первые после приезда дни. — А тут еще в собственной семье куда ни кинь — одни идиоты!
И впрямь, могло показаться, что обитатели дворца (где сошлись разные эпохи и стили) задались целью обратить брошенные в сердцах слова Резы в истинную правду.
Однажды утром старец Дауд появился в облачении странника, пришедшего в Святую Землю, то есть на нем было лишь две белых тряпицы: одна — на бедрах, другая — небрежно переброшена через плечо. Реза Хайдар волей-неволей начал подумывать: а не поглотила ли окончательно древнего богомольца трясина старческого маразма? Первый провал случился, помнится, в самолете, когда они летели сюда, на север. Как можно мягче заговорил он поначалу со своим давним союзником:
— Дорогой мой, если хотите совершить паломничество, только слово скажите, я все устрою, возьму билет на самолет до Аравии, обо всем позабочусь.
На что святой маразматик лишь ответил:
— Зачем мне самолет, если я уже на священной земле?
И отправился бродить по городу, раскрыв перед собой ладони, точно книгу, бормоча строки из Корана — вроде бы по-арабски, но из-за помрачения рассудка частенько изменяя благородному языку с разными грубыми диалектами. В тисках этого помрачения он вдруг увидел за городом вершины святых гор, а велосипедную фабрику принял за кладбище, где покоилась жена Пророка. И принялся клясть на чем свет стоит горожан — богоотступников и осквернителей веры: мужчины неподобающе одеты, а женщины и вовсе стыд потеряли; святой старец обзывал их блудницами, они же смеялись ему в лицо.
Они видели в нем лишь рехнувшегося старика, который спрашивает дорогу к Каабе, священному камню, бородатого чудака, впавшего в детство, который простирался ниц перед рыбными лавками, почитая их за мекканские святыни, и восклицал: «О, Аллах!» Кончилось тем, что бездыханного старца привезли в резиденцию Хайдара на тележке, запряженной осликом. Оторопелый погонщик сказал, что старик умер со словами: «Вот он! И его засрали!» Дауд добрел-таки до городских окраин, где стоял водоочистительный бак с темным, как грязь, песком. Реза Хайдар тщетно пытался уверить себя, что именно о «грязи» в баке и были последние слова Дауда — причина вроде бы очевидна. Но у самого на душе кошки скребли. Как-никак он был человек глубоко религиозный и причуды святого старца так и не смог объяснить лишь маразмом. Гатта, молитвенная шишка на лбу Резы, очень болела, словно призывая генерала поверить видениям Дауда: вдруг старик и впрямь узрел посреди безбожного города святую Мекку и в его предсмертных словах таится жуткое и таинственное предостережение.
