Годы шли, складывались в десятилетия, я понимал, что Луиза, наверное, выглядит иначе и стала совсем другим человеком. Я даже на это надеялся: постепенно боль утихнет, потому что женщины, которую я люблю, больше не существует. Но подобные мысли пугали меня, словно сама смерть. Лучше уж боль от разлуки, от того, что Луиза светит другим, тем, кто этого не ценит.
Одно в моей жизни было постоянным — одиночество. Когда я впервые поцеловал Луизу, мне стало ясно: пока она жива, в моей жизни будет смысл. И не важно, что нас развела судьба. Когда с момента расставания прошло десять лет, я понял, что, познав такую любовь, больше никого не полюблю, а значит впереди — только одиночество.
…Я окликнул Макса, рванувшего навстречу огромному, ростом чуть ли не с пони, угрюмому догу, хозяин которого лакал пиво из банки. Макс вернулся, и мы двинулись к воротам парка. Я давно оставил попытки загнать его на заднее сиденье, он обожал смотреть в лобовое стекло, даже резкие торможения, из-за которых он всякий раз стукался о приборную панель, не отвадили его от этой привычки. Нажав на газ, я потрепал Макса по голове, но он не реагировал, приготовившись к созерцанию дороги. Я очень любил его, что меня самого удивляло. Меня восхищало в нем чувство редкого песьего достоинства, улыбчивая шерстистая морда, всегда хорошее настроение — просто так, без всякой причины. Я с ужасом думал, что, когда он умрет, моя жизнь без его выходок станет совсем уж тошной. Странное он все-таки создание, мелькнуло у меня, когда мы свернули на улицу Хэрроу-роуд: он не знает, что скоро умрет. Только мне известно, что ему готовит судьба. Что, это Космос над ним пошутил? Ничего подобного, он-то в гармонии с мирозданием. Подшутили над нами, над топорно сработанными двуногими тварями.
Ходил ко мне на прием один старичок, мистер Лоу — это когда я работал в своем первом бристольском дурдоме. Скромный тихий дед, до пенсии трудился в садовом питомнике. Жена, внуки, раз в году осторожное, с оглядкой на артрит, катание на горных лыжах. Но однажды он прочел в местной газете про изнасилованную девушку — и все, распрощался с покоем.
В Первую мировую он в составе Северо-английского полка оказался однажды во французском городе Альбере. Парни они были молодые и вечером отправились на охоту за барышнями. Отличить профессионалку от дилетантки тогда было сложно, рассказывал мистер Лоу. Существовали бордели с подсвеченными яркими вывесками. Но и помимо этого хватало сговорчивых медсестер, разбитных бабенок, любительниц одноразовой интрижки, официанток из бара. Даже матери семейств «были не прочь», как выразился мой пациент.
Сам он угодил в спальню к симпатичной фермерше лет тридцати пяти. Он не знал французского и не вполне уяснил, на что стоит рассчитывать, но чувствовал, что имеет право не просто раздеть ее и потискать. Она противилась, потому он и выплеснулся почти сразу; неприятно, но ничего страшного, подумал он тогда. Оставил своей фермерше несколько франков и побежал к ребятам догуливать. На следующий день он снова был на передовой. Через неделю, штурмуя высоту близ Гомкура, потерял всех друзей, кроме одного. Про фермершу он больше не вспоминал, не до того было. Зато почти через сорок лет, прочитав заметку в газете, только о ней и думал. Каждую ночь ему снилось, что его пришли арестовывать за преступление, которое он толком и не совершил. Что еще происходило в тот вечер, не помнил совсем. Во сне он присутствовал на похоронах, вроде бы хоронили человека, которого он случайно подстрелил. Бродягу или еще какого-то забулдыгу, которого никто бы и не хватился. Но во сне на могилу бродяги привели ищейку, и она учуяла запах убийцы, то есть моего пациента.
Я его успокаивал: прошло почти сорок лет, никто не придет его арестовывать. Сексуальное насилие, конечно, нельзя оправдать ничем, будь то мирное время или военное. Однако солдаты насиловали и русских, и полек, и немок. А марокканцы в Италии вообще всех подряд. И ничего никому потом не было.
Впрочем, беспокойство старика имело и более глубокие причины. Арест действительно был маловероятен, и особой вины перед той женщиной он не чувствовал. Но, судя по снам, он мог натворить что-то еще, чего уже не помнил. И боялся расплаты как раз за это.
— Доктор, если что-то такое и было, а ты забыл, неужели нельзя через обозначенное законом время сказать: «Не было ничего такого»? Разве может человек быть в ответе за то, чего даже не помнит?
Паническая тревога не отпускала, и старикану в конце концов пришлось обратиться за помощью ко мне.
Вспомнил я про мистера Лоу, когда стал подумывать о том, чтобы снова навестить Перейру. Тревога мистера Лоу была сродни моей собственной. История моего ранения в Анцио наконец прояснилась, и ничего, я это пережил. Однако по-прежнему побаивался растревожить чудищ, дремлющих в недосягаемых глубинах океана. Океана памяти. Но малый я настырный, опасности меня только раззадоривают: не потому, что я храбрый, а потому, что чересчур любопытный.
Не страшен мне Александр Перейра, твердил я себе, и роль его душеприказчика не страшна, где наша не пропадала.
В ближайшие выходные настрочил старику ответ: готов приехать, пусть только отпишет, когда ему удобнее меня принять.
Надо было уладить перед отъездом кое-какие дела и обязательно сходить к дантисту. Он с Кипра, приемная у него на Харроу-роуд, всего в пятнадцати минутах ходьбы от моей собственной. В отличие от моего прежнего дантиста киприот, успев напихать тебе полный рот всяких штуковин, не задавал вопросов, что меня особенно к нему расположило. В холле я, пока ждал, листал рекламный журнал с загородными домами. На любой вкус: от шотландских поместий с огромными оленьими рощами до беленьких компактных бунгало в Суррее.
И вдруг — очень знакомый тисовый куст в форме яйца. Я не сразу сообразил, что выставлен на продажу мой дом, наша с мамой «Старая дубильня». На фото был центральный фасад, он выглядел более респектабельно, чем тот, каким я его помнил. И все же описания «роскошного интерьера» не совсем соответствовали действительности.
Мама умерла в 1970 году, и я продал дом некоему Петерсону, которому как раз требовался большой сад, чтобы детям было где погулять. Внутри дома с двадцатых годов мало что изменилось, зато он был просторный, и снаружи полно места, хоть в футбол играй, хоть на велосипеде катайся. К облупившимся стенам Петерсоны относились философски (как и мы с мамой), но, думаю, центральное отопление все-таки провели. Мне было приятно, что сад ухожен.
Когда мама ушла со своей фермы, то заложила дом, надо же было на что-то жить. А когда ее не стало, денег от продажи дома мне хватило, чтобы выплатить заклад и даже купить квартирку, правда, в самом невзрачном районе Лондона.
Рассматривая фото с викторианской кирпичной кладкой, я вспомнил последнюю встречу с мамой. Ей было тогда восемьдесят, и она уже несколько месяцев болела раком. После операции мы какое-то время надеялись, что худшее позади, но болезнь вернулась, и мама смирилась с неотвратимым. От станции я доехал на такси. Был морозный февральский день, солнце отражалось в затянутых льдом лужах, посверкивавших на пятидесяти акрах пологого, с небольшим креном, поля Покока. У подножья мемориала павшим воинам, что рядом с церковью, лежали плотные сугробы. Я открыл дверь своим ключом, сохранившимся со школьной поры. Войдя в холл, задрал голову и окликнул маму.
Ответа не последовало, я поднялся наверх и постучался в дверь спальни. Мама полулежала, опершись спиной на несколько подушек. Рядом на одеяле стоял поднос, в ногах примостился терьер Плам. На прикроватном столике стоял радиоприемник, включенный на программу «Радио-2». Передавали старые песни, которые объявлял диктор с легким акцентом.
— Кто за тобой ухаживает? — спросил я, усаживаясь на край кровати. Мама была бледной и сильно исхудавшей, седые слипшиеся прядки бессильно свисали вдоль щек. Я мысленно представил, как опухолевые клетки интенсивно множатся, пожирая мамины внутренности. Рак ужасен тем, что запускает в живом организме процессы, которые должны происходить после смерти. Он убивают человека постепенно, тихой сапой.
— Участковая медсестра приходит раз в день. Делия, наша продавщица в магазине, каждый вечер заглядывает узнать, не нужно ли чего.
— Квартиранты у тебя сейчас живут?
— Мистер Браун. Его нет дома.
— А когда в последний раз был врач?
— Кажется, в пятницу. Как у тебя дела, Роберт?
— Нормально. Он прописал тебе обезболивающее? Доза достаточная?
— Вот эти таблетки.
— Понятно. Я хочу с ним поговорить. Мог бы назначить что-нибудь посильнее. Где у тебя болит?
— В боку, почти не отпускает. Я так устала.
Видеть, как умирает самый родной человек, тяжкое испытание.
Отеки под глазами, сильно изменившееся, обтянутое кожей лицо. Но в глазах еще теплился свет. Сжимая худенькую ладонь, я думал о том, как много всего за долгие восемьдесят лет видели эти глаза и до чего все это теперь ни к чему. Было — не было… Да какая разница.
