Тамара села против него, стала смотреть в окно. Подумала: «Вот это и есть моя жизнь: в допотопном вагоне, с Козлом в купе, в незнакомый город по письму бывшего свинаря, ныне заключенного».
Козел тем временем заерзал на месте и достал бутылку вина.
— У вас нет штопора? — вкрадчиво спросил он.
— Нет! — вскрикнула Тамара так, что он вздрогнул всем телом, а пустые стаканы задребезжали на столе.
В этом «нет» был весь протест против ее жизни. Командировочный оторопело посмотрел на Тамару, потом спросил:
— Вы что, с диагнозом?
В этот момент вошла проводница и сказала:
— Приготовьте билеты и деньги за постель.
— Я с ним не поеду! — объявила Тамара.
— Да я и сам не поеду с вами, — обиделся командировочный. — Нужны вы очень… кошка драная.
— Свободных мест нет, — заученным тоном сказала проводница.
— Неправда. Весь вагон пустой, — уличила Тамара.
— Весь вагон продан.
Проводница взяла деньги за постель и ушла, Тамара молча стащила с верхней полки матрас и подушку. Застелила постель сыроватым, измученным бельем. Легла не раздеваясь. Повернулась к стене и застыла. Она старалась скрыть свое отчаянье, но оно исходило от нее, как радиация от урановой руды. Купе было узким, радиация мощная, и командировочный не мог ее не чувствовать.
— Хотите, я уйду? — тихо спросил он.
— Ничего, — отозвалась Тамара, — просто у меня болит голова.
Он поднялся и тихо вышел, задвинув за собой дверь.
Поезд шел в ночи. Тамара мысленно видела мастерскую, пепел по всему полу, пустые бутылки, грязь, узкую кушетку в углу, пять фигур на постаменте — незаконченную работу. Пять скорбных женских фигур, оплакивающих павшего воина. А сам скрючился на кушетке в наркотической отключке. Потом просыпается, опускает руку вниз, берет бутылку и тянет из горла. И снова спит. Ничего не ест. Печень бунтует. И мозги отказываются работать на такого дурака. Ничего потом не помнит об этом времени. Как будто в черном мешке просидел две недели. Через две недели начинает медленно выбираться. Седая щетина вылезает на сантиметр, как у каторжника, людей не может видеть. Его накрывает послеалкогольная депрессия. Организм — как побитая собака, как машина после аварии.
Далее начинается период ремиссии, идет работа. В этот период создается то, что создается. Работает запоем. Жалеет время на еду и сон. В голове «одной лишь думы власть, одна, но пламенная страсть». Как у Мцыри. Через какое-то время душа начинает метаться, маяться. Тихо подкрадывается предалкогольная маета. Значит, скоро запой. Он красиво формулирует это: «патология одаренности». Приходят такие же патологически одаренные друзья, а попросту интеллигентные ханыги. Они такие же ханыги, как муж дворничихи тети Дуси, только книжек больше прочитали. И все по новой. Снова на две недели в мешок.
Этого не было десять лет. Десять лет — в глубокой завязке. Но завязавший алкоголик и здоровый непьющий человек — это не одно и то же. Завязавший — это человек после утрат. В нем как будто погас свет. Так, наверное, чувствуют себя люди, покинувшие родину. Все есть, а ничто не мило. У завязавшего перекашивается психика, вылезает наружу то, что прежде пряталось: жадность, эгоизм, нелюдимость. Завязавший человек — скучен. Тамара даже думала иногда: запил бы, что ли. В запоях, особенно в самом начале, бывали сверкающие минуты. Бывали слова о любви. Высокие слова. Бывали жаркие клятвы, она каждый раз верила. А потом он ничего не помнил.
В общем, ситуация колеса. Тамара — белка. А где выход? Колесо заделано крепко…
Командировочный вернулся. Лег и затих. Может быть, и он плакал. Может быть, и у него свое колесо. И у проводницы. У всего состава. А поезд, как капсула времени, мчит их через жизнь. И несется в мироздании плачущий поезд.
* * *
На привокзальной площади стояли такси. Таксисты скучали в ожидании пассажиров.
Отправляя Тамару в командировку, бухгалтерша Розита сказала:
— Понадобится такси, бери такси. Понадобится самолет, бери самолет. Только чтобы справка была. Документ.
Такси и самолет входили в ее права. А квитанция — в обязанность.
Тамара обошла все машины. Назвала адрес: поселок Солнечный. В поселок ехать никто не согласился. Таксисты в последнее время сами выбирают себе маршруты и пассажиров.
Неподалеку от такси стояла машина неведомой миру марки. Тамара догадалась, что машина — самоделка. Догадаться было несложно. Машина кричала об этом приблизительностью форм и окраски.
За рулем сидел молодой мужчина, похожий на провинившегося ангела: грустный, беспорочный, с правильным лицом.
Тамара подошла к машине. Ангел смотрел на нее. Глаза были большие, темно-серые, похожие на дымные шарики или на кружки грозовой тучи. Все же с неба.
— Вы свободны? — спросила Тамара.
— А вам куда?
— Поселок Солнечный. Сорок километров.
— Я знаю. Садитесь.
«А как же квитанция?» — подумала Тамара. Ангел включил зажигание. Машина чихнула, скакнула, потом очухалась и заперебирала колесами. Поехали.
— Как называется ваша марка? — спросила Тамара.
— «Джорик».
— Как?
— Джори — это осел. А джорик — ослик. Я его сам собрал. Он меня за это обожает. Одно дело быть грудой железного хлама, другое — живой машиной. Вы не смотрите, что он уродец. У него золотая душа.
— А как вас зовут? — спросила Тамара.
— Георгий.
— Это очень долго. Не имя, а песня. Вас как сокращают?
— Кому как нравится: Жора, Гера, Гоша, Юра, Егор.
— А вам как нравится?
— Я на все отзываюсь.
— Тогда Юра.
Юра… Ангел не был похож на Юру Харламова. Но у них была одинаковая манера говорить, курить. Тот Юра так же держал сигарету в прямых пальцах, щурился от дыма одним глазом. Так же говорил, внутренне смеясь, а внешне — бесстрастно.
Однажды они с Юрой брели по городу и встретили возле помойки собаку неожиданного вида. Приглядевшись, поняли: когда-то она жила с хозяином, потом потерялась, опустилась и из породистого пса превратилась в дворнягу. О прошлом благородстве напоминали узкая морда и длинный корпус колли.
Юра Харламов был тоже чем-то вроде этой собаки, только наоборот: внешность дворняги и тонкое нутро аристократа. У Юры была изысканная душа и серая оболочка. Но когда он смотрел на Тамару — серость уходила. Проступала душа. Он был прекрасен…
«Джорик» — низкая машина, поскольку произошла от гоночной. Тамара сидела удобно, но казалось, что ее кресло — почти на дороге. И когда рядом оказывался «МАЗ» или «КрАЗ» со своим колесом, то Тамара ощущала себя Гулливером в стране великанов.
Город скоро кончился. Кончились каменные дома. Начались сады и хаты Украины.
Тамарина мама была родом из украинского села. Когда-то, еще до войны, Тамарин папа — студент политехнического института — поехал на практику, в шахты, и увидел маму — юную и толстую. Папа был маленького роста, ему нравились высокие и толстые. Он просто с ума сошел и привез маму в Ленинград в свою большую музыкантскую чопорную семью. Увидев маму, они онемели, а когда пришел дар речи, спросили с ужасом:
— Лева, кого ты привез?
Лева тоже посмотрел на маму, понял, что погорячился, но дело было сделано. Маме не нравились ни Ленинград, ни папа. (Там, в шахтерском поселке, остался ее двухметровый Панько.) Они, случалось, дрались. Но даже в этом проявлении папа оставался интеллигентом. Просто защищал свое мужское достоинство. Кончилось все тем, что папа умер сразу после войны, оставив маму вдовой. Пользуясь вдовьим положением, мама засылала Тамару на все лето в украинское село, где по сей день жили ее две сестры. Третью сестру во время войны немцы угнали в Германию. Там она вышла замуж и теперь слала посылки из Мюнхена.
Тамара помнит, как девчонкой заезжала в такое же село, селилась в хате и уже на другой день говорила без акцента, хотя до этого не знала языка. Видимо, срабатывали глубинные гены. Эти гены, в сочетании с хорошим музыкальным слухом, ловили мелодику речи, Тамара вольно плыла в языке. Так утенок, впервые подошедший к воде и ничего про себя не знающий, входит в воду и сразу плывет.
Тамара смотрела по сторонам и думала: может быть, есть смысл разыскать Юру Харламова, поселиться здесь и бросить Москву, где за каждым глотком воздуха надо ехать за город, а за каждую зеленую травинку платить на базаре. В той московской жизни известен наперед каждый день. Через пять лет муж сделает еще одну скульптурную композицию, сыну станет не десять лет, а пятнадцать. И ей не тридцать восемь, а сорок три. И больше ничего.
— Вы из Москвы? — спросил Юра.
— Да.
— А сюда зачем?
— В командировку. Солдат ударил тещу топором по голове.
— Вы следователь?
— Журналистка.
— А журналисты тоже этим занимаются?
— Конечно. У нас в отделе писем все стены в слезах и в крови.
