Она почти всегда спрашивает о лебедях и предварительно напоминает себе, чтобы и сегодня не забыть спросить. Если лебеди покинут Инниселу – вот это будет потеря так потеря. Последнее, что сказал ей отец перед смертью, было про пчел в саду за домом.
Улыбки на лицах: у сестры Марии ап. Варфоломей продолговатое, из родинки на подбородке растут волосы, у сестры св. Антоний круглое, как луна. По саду уже разнесся аромат сваренного ими кофе. Свежемолотый, от О'Хагана, говорит сестра св. Антоний, а сестра Мария ап. Варфоломей уже устанавливает покрытый зеленым сукном столик, который стоял на собачьей дорожке. Расшатанный донельзя, он и так уже прожил бог знает насколько дольше, чем должен был.
– Мне казалось, мы захватили с собой ячменные печенья, – говорит она, заметив, что их нет на столе. После того, как сестра св. Антоний расправляет скатерть.
– Так они в банке, – говорит сестра св. Антоний. – В банке они свежими сохраняются.
На столе миндальные печенья, которые печет одна из сестер-мирянок, ломтики фруктового торта и ячменные печенья в цветастой жестяной банке.
– Осеннее солнышко, что может быть прекрасней! – восклицает сестра Мария ап. Варфоломей.
– Да, красота.
Они постоянно удивляются тому, какая она спокойная. Для этого они сюда и приезжают, чтобы в очередной раз удивиться царящему здесь спокойствию: во всем, что они слышали и слышат до сих пор, об этом нет ни слова. Давным-давно, когда судьба была жестокой, несчастия формировали человеческую жизнь. Истории, которые переходят из уст в уста, строятся на несчастиях и существуют только благодаря им; но то, что они видят перед собой, – не сладкий ли это плод лихой и горькой жатвы? Им нравится так думать; ей не раз приходилось чувствовать, что думают они именно так.
Их удивление сквозит в жестах и взглядах, в подарках, которые они ей привозят. Они не пытаются извлечь из этого какую-то выгоду, оправдаться перед собой, как некоторые другие; им просто любопытно, почему она туда ездила так долго и преданно. Почему прошлое утратило над ней власть? Как так случилось, что милосердие родилось именно там, где, казалось бы, для милосердия не должно было остаться места? Милосердию они поют хвалу и молчаливо рукоплещут одинокой фигуре, идущей за гробом, но большего молва им не скажет.
Они часто говорят ей о том, что она вполне могла бы обойтись и без них, поскольку возвела свое одиночество в степень искусства. Ни единого грязного пятнышка на кухне: она видела, как эта мысль пробегает по их лицам. Одевается она куда более тщательно, нежели в те времена, когда была девушкой. Время от времени из Инниселы приезжает парикмахер, чтобы помочь ей отрихтовать ее старческое величие.
– Мне так нравится все итальянское, – роняет сестра Мария ап. Варфоломей, когда в разговоре на минуту повисает пауза.
Италия часто служит предметом для беседы: ее поездка в город под названием Монтемарморео. Они уже знают и про тамошние узкие, тесные улочки, и про то, как она ходила к старым мраморным выработкам, и про кислые черные вишни, которые растут по пути. Они узнали о культе св. Цецилии, она сама познакомила их с этой святой, которую они уже успели принять всей душой.
– Ах, бедняжка, – сострадательно вздыхает сестра Мария ап. Варфоломей. – Часто вот так придет ни с того ни с сего в голову: бедная малютка Цецилия!
Несколько минут они говорят обо всем этом, о деяниях, о наказании, о жизни. Они наливают себе еще по чашке кофе, ей добавляют молока, как она любит. Она не может объяснить себе, что именно их так удивляет. Она могла бы сказать, что в тот день, когда она заметила прислоненный к стене старый велосипед, потом подняла голову и увидела неподвижную фигуру на пляже, в игру снова включился случай. Вполне могло случиться так, что она просто прошла бы мимо, так же, как это могло случиться с ее отцом, когда он посмотрел себе под ноги и увидел то, что пыталась закопать в гальку О'Рейлева псина.
Но монахини в случайности не верят. Тайна – вот это по их части. Отними у леса тайну, и от него останутся неспиленные бревна. Отними у моря тайну, и от него останется соленая вода. Она читала какую-то книгу, взятую из шкафа в гостиной, и наткнулась на эту мысль; потом, много лет назад, эта мысль вернулась к ней, и она ее пересказала монахиням.
– Нет, до чего здорово сказано! – воскликнула сестра св. Антоний, а сестра Мария ап. Варфоломей спросила, кто автор: не Чарльз ли Кикхэм, а может быть, отец Праут? Но она сказала: ни тот, ни другой; какой-то иностранец, сказала она.
– Мне кажется, дело кончится тем, – сказала она в тот же вечер, продолжая ранее начатый разговор, – что из дома сделают гостиницу.
Потом она долго не может уснуть, и перед глазами у нее стоят возможные в будущем перемены: коктейль-бар, шумная обеденная комната, номера на дверях спален. Она не против. Какая разница? Люди со всех концов земли, невиданные ранее странники; такова нынешняя Ирландия. Молодые рыбаки из Килорана в костюмах официантов, у парадного стоят машины. В Инниселе люди ходят по улицам, болтая на ходу по телефону.
– Нет-нет, не может быть, – говорит сестра Мария ап. Варфоломей, когда она во второй раз поминает гостиницу, а сестра св. Антоний качает головой.
Они и думать не хотят о переменах, хотя перемены уже произошли. Прошлое безопасно, с прошлым можно договориться, и им это нравится. Монахинь просто уберут с дороги, как убрали с дороги ту семью, которую она все еще считает своей, как убрали Мореллов из Клэшмора, Гувернетов из Эглиша, Прайоров из Рингвилла, Свифтов, Бойсов. Так должно было случиться; а потому какая разница. Но ее сегодняшним гостям будет неприятно слышать, что так, вероятнее всего, будет и впредь, и она держит эти мысли при себе: ложь умолчания – самая невинная на свете ложь.
Они задают вопросы, и она рассказывает им истории: про Падди Линдона и про рыбака, который говорил на пальцах, о том, как на галечнике стояла и ждала таратайка и горели масляные фонари. Такое чувство, будто все это ушло, но в то же время никуда не делось.
– Нам, наверное, уже пора, – подытоживает утро сестра св. Антоний, сведя разговор назад на землю.
* * *
На всех полях пасутся теперь коровы О'Рейли, большие твари в больших коричневых пятнах. Она смотрит вниз с края откоса, но вниз не спускается даже самой пологой из тропок, потому что с недавних пор это требует слишком больших усилий. С травинки срывается стрекоза и уносится куда-то в послеполуденное марево.
Из всех дней недели этот нравится ей больше прочих, даже несмотря на то, что какое-то время после отъезда монахинь она чувствует себя одиноко. Зимой они растапливают для нее камин в гостиной и пьют кофе там. Сестра св. Антоний пришла в монастырь прямо с фермы, сестра Мария ап. Варфоломей – из института. Иногда они говорят об этом, вспоминают соседей, которых знали в детстве, рассказывают ей о людях, о которых она и раньше могла что-то слышать.
Жара идет на убыль. К вечеру в воздухе повисает пронизанная солнцем легкая дымка, море тихое, каким она его обычно себе и представляет, и волны плещут в берег так ласково, что целую жизнь можно стоять и слушать. Она не спешит; спешить ей некуда. Пусть лучше останется тайна, пускай останется – в той истории, которая по-прежнему переходит здесь из уст в уста, хотя Бриджит сердилась на такого рода сплетни, и Хенри сердился тоже. Дар милосердия, как говорят монахини; прощение было дадено в дар святой Цецилии, пока еще играла музыка и ее убийцы были в доме. В Италии они обязательно посетят ее церковь; когда-нибудь, так они сказали.
Она улыбкой отгоняет эти мысли прочь. Все, что случилось, просто случилось, и все. Каждый раз в мае, когда она отъезжала от высоких, с пиками, ворот, цвел дягиль, а осенью возле отдельного домика, где на стене висит рисунок борзой собаки, – яркие пятна фуксии. Ее визиты были единственной радостью для этого больного человека, сказал пожилой санитар через много лет после того, как домик снесли. Искра света во тьме, сказал он, даже притом, что больной так никогда и не узнал, кто она такая.
Она должна была умереть в детстве; она об этом знает, но ни слова об этом не сказала монахиням, ни разу не включила в свою историю рассказа о тех днях, которые тянулись, словно годы, когда она лежала среди выпавших из обветшалой стены камней. На них бы это подействовало удручающе, хотя ей самой от этого на душе становится легче, потому что могло бы и вовсе не быть ничего, а теперь есть.
Она смотрит, как поднимается прилив. Она смотрит, как море качается в обратную сторону, и только после этого идет домой, через поля и через сад. Монахини собрали падалицу, но несколько яблок остались лежать в траве. Пчелы по-прежнему здесь, пасутся на жимолости, хотя все их ульи давно уже рассыпались в прах. Поперечины, на которых когда-то развешивали сушиться одежду, тоже никуда не делись, только почернели от сырости и заросли мхом. Палка, которую она берет с собой, чтобы опираться на нее по пути вниз, к камням на переходе через ручей, стоит там, где она ее оставила несколько недель назад, под аркой у стены. Сегодня она чувствует себя в силах совершить это нелегкое путешествие, хотя, конечно, все там осталось по-прежнему: на вырезанных ею когда-то инициалах наросла кора, ручей бежит все тем же руслом, за всю ее жизнь не стесав со своих берегов ни единого лишнего камня. На дорогу уходит вся вторая половина дня, и она не замечает, как спустился вечер.
