— Я уйду! — стал угрожать Рома.
— Да куда ты денешься, — тихо рассмеялся Тихоныч, — Светка на сносях. Через семь месяцев у тебя на руках младенец.
— У меня?!
— А у кого? Светку-то я выходил.
— Что, и грудью кормил? — рассмеялся Рома.
— Моя-то не кормила, считала, что грудь форму потеряет. Я сам за смесями на молочную кухню рысачил. Пеленки, распашонки — все на мне.
— А она?
— А она стонала, что у нее после беременности два зуба выпали, позвоночник стал хрумкать и на животе растяжки появились.
— Не трынди, Тихоныч, — строго перебил его Рома, — она не работала ни дня, а ты всю жизнь слесарем вкалывал. Что-то и на ее долю по хозяйству приходилось.
— Совсем чуть-чуть, — уверил Тихон Тихонович и потянулся за новой бутылкой.
— Не надо бы нам ее открывать. Нажремся, — предупредил Носков.
— Нажремся, — согласился Сошников, — а что еще остается?
— Бороться нужно, — покачал головой Рома, — в смысле за свои права.
— Я боролся, — икнул Тихоныч.
— И чего?
— За что боролся, на то и напоролся. Барыни меня за человека не считают. Я для них был и буду навозом для орхидей, но теперь в нашем пометном полку прибыло.
— Я навозом не буду, — предупредил тестя Рома.
— Будешь, — снова икнул Тихоныч, — куда денешься. Дочка родится, хорошенькая, беленькая. Разве от дочки уйдешь?
— У меня будет сын! — Рома нетрезво ударил кулаком по столу.
— У таких, как мы, только дочки родятся, — пустил слезу Тихоныч.
— Ты меня с собой не равняй, — Носков испытал непреодолимое желание треснуть тестя кулаком по лысине.
— А чего ты хочешь от баб? — Сошников уставился на зятя неожиданно трезвыми глазами. — Никто же не возмущается, что собаки лают, а кошки мяукают. Так им природой положено.
— Какая связь? — Рома зажмурил один глаз, надеясь, что это позволит ему сосредоточиться и собрать в кулак распадающееся сознание.
— Прямая, — изрек тесть, — кошки лают, собаки мяукают, а бабы пьют нашу кровь.
— Но есть же мужики, что сами на шее у женщин висят, — возмутился Носков.
— Есть, — согласился Сошников, — только их мало и они обязательно моложе своих жен.
— А если одногодки? — с тайной надеждой поинтересовался Носков.
— Тогда надевай фартук, — отрезал тесть.
— Я рабом не буду, — затарахтел Носков.
— Куда ты денешься, — заверил тесть, прислонился спиной к холодильнику и тут же захрапел.
Через положенное время Светка действительно родила дочку Ирочку, хорошенькую, беленькую. Рома, работая на трех работах, ухитрялся погулять с дочуркой, сгонять на молочную кухню и поменять подгузники малышке. Супруга, как и предсказывал Тихоныч, грудью кормить не захотела, спала до обеда и проклинала Рому за вечное безденежье и свою испорченную фигуру. Носков стал уже свыкаться с неизбежным ходом событий, как у Тихона Тихоновича внезапно умерла тетка и оставила ему огромную трехкомнатную квартиру на Сретенке. Как ни прискорбно это прозвучит, но радости в бирюлевской квартирке не было конца. Две фурии не расставались с калькулятором и постоянно подсчитывали, по какой цене они будут сдавать трешку в центре Москвы. От радужных перспектив захватывало дух, на эти деньги маме и дочке можно было смело путешествовать по Европе, заниматься шопингом и шейпингом, ходить по салонам красоты и даже записаться на прием к психоаналитику. Тесть с зятем уныло мыли посуду, пеленали и купали малышку, чувствуя себя слугами двух господ. Что ж, барам привалило нежданно-негаданно огромное наследство, а им, чумазым, даже на шкалик никто не пожаловал. Теща с дочкой, проинспектировав наследную квартиру, пришли к выводу, что ей необходим косметический ремонт. Было решено, что Тихон Тихонович начнет там белить потолки и клеить обои, а Рома к нему подтянется. Тесть собрал инструменты и убыл на Сретенку. И пропал. С концами. Ни привета, ни ответа. Его телефон был все время недоступен, а сам Тихоныч признаков жизни не подавал. Мать и дочь, чуя неладное, забеспокоились, устроили экстренное совещание и по его итогам послали Рому на разведку. Носков, переделав все дела по дому, отправился по указанному адресу, позвонил во внушительную дверь и пробасил:
— Тихоныч, открывай.
— Ты один? — послышалось из-за двери.
— Один.
— Точно?
— Точно.
— Врешь.
— Зуб даю.
— Мамой поклянись.
— Мамой клянусь.
— Врешь.
— Правда, Тихоныч. Ты же меня знаешь, я тебя не подставлю. Я всегда был за тебя.
— Не верю я тебе, Рома. Руки подними. Так, чтобы я их видел.
— Зачем?
— Подними, сказал.
— Хенде хох, еще скажи, Гитлер капут, — покатился со смеху Носков, поднимая руки, — один я, один. Барыни меня на разведку послали.
Тесть приоткрыл дверь на цепочке, просунул в дверь зеркальце и стал придирчиво обозревать лестничную клетку.
— Считаю до трех, и на цифре «три» ты с поднятыми руками вбегаешь в приоткрытую дверь.
— А если я замешкаюсь, — развеселился Рома, — и вбегу на цифре «четыре»?
— Поцелуешься с затворенной дверью, — предупредил Тихоныч, — один, два, три.
Носков с поднятыми руками, смеясь навзрыд, рванул к двери. Тесть сделал щель чуть шире, пропустил Рому и тут же захлопнул врата холостяцкого рая.
— Ну ты даешь, — никак не мог отсмеяться зять, осматривая квартиру без малейших признаков ремонта, — в Кремль попасть легче, в Белый дом, в женскую баню. И что же ты тут один делаешь?
— Наслаждаюсь жизнью, — похвастался Тихоныч, доставая из холодильника бутылку пива.
— А мне? — возмутился Рома.
— Нельзя, барыни заругают, и потом, тебе еще Ирочку укладывать.
— Значит, назад не вернешься?
— Ни за что. Хоть на старости лет для себя поживу. Красотища здесь, — тесть сановито оглядел свои холостяцкие угодья, — хочу халву ем, хочу пряники.
— И не скучно тебе одному?
— Некогда скучать. У меня насыщенная культурная программа. Вот сегодня хочу марамоек выписать, — раздухарился Тихоныч.
— Ну ты даешь, — поразился Рома, — прямо старик-разбойник, но учти, барыни этого так не оставят.
— Тетка на меня квартиру подписала, — поставил точку в разговоре оборзевший тесть.
Рома вернулся домой в Бирюлево и с восторгом поведал о привольной жизни Тихона Тихоновича. Носков, конечно, предполагал бурную реакцию барынь на поведение всегда тишайшего тестя, но действительность намного превзошла его ожидания. Это было шоу амазонок: мать и дочь то хватались за сердце, то бегали по стенам и потолку, то рыдали над своей несчастной долей, то грозились лишить Тихоныча и первичных, и вторичных половых признаков. На следующий день делегация в количестве трех человек топталась перед знакомой дверью.
— Тиша, открой, — завела сладким голосом Клавдия Петровна.
За дверью повисла напряженная тишина.
— Тиша, не дури, открывай.
Сошников затаился и голоса хитроумно не подавал. Теща озверела.
— Открывай, старый придурок, сейчас же!
Тихоныч не подавал никаких признаков жизни, но из замочной скважины слышалось его сдавленное дыхание.
— Папа! — заблажила дочка. — Это я, Света. Ты что, так и будешь держать нас на лестничной клетке?
Дыхание из-за двери участилось, но вход в нее по-прежнему оставался неприступным.
— Тиша, — зарыдала теща, — не валяй дурака, внучка все время про деду спрашивает. Уснуть без тебя не может.
Деда молчал как партизан.
— Считаю до трех, — предупредила теща полицайским голосом, — не откроешь — выломаем дверь.
— Она сейфовая, — откликнулся, наконец, затравленный голос.
— МЧС взломает, — предупредила Клавдия Петровна, — прямо с коробом вынесет.
— Не вынесет, — закряхтел Тихоныч, — я здесь все стальными пластинами закрепил.
Жена и теща стали подталкивать Рому локтями к двери, побуждая принять более деятельное участие в штурме.
— Тихон Тихонович, не дуркуйте, — грозным голосом предупредил зять, боясь заржать в самый ответственный момент, — с нами взвод ОМОНа. Он вашу дверь в секунду вынесет.
— В подъезд вас только трое вошло, никакого ОМОНа не было, — проявил осведомленность тесть.
— Они через чердак проникли, — подала голос дочь.
— А у них ордер на обыск квартиры есть? — выказал знание законов Тихон Тихонович.
— У них даже ордер на твой арест есть! — заверещала теща. — Где это видано, чтобы выживший из ума старый хрычуга трехкомнатную квартиру в центре Москвы у своих домочадцев оттяпал! Захватил всю жилплощадь, единоличник, да еще и куражится.
— Тетка одному мне квартиру подписала, — протявкал тесть.
— Я сейчас покажу, одному тебе, — Клавдия Петровна ухватилась за дверную ручку и принялась тянуть ее на себя.
— Не надорвись, — ехидно прокомментировал тесть в замочную скважину, — я и дверную ручку, и замки холодной сваркой укрепил.
