— Вот бы у кого надо поучиться монтажу! Сон — вот ведь удивительный режиссёр, коего поискать ещё нужно! — восклицал он, когда речь заходила о кино.
Одной ногой Орест стоял в реальности, другой в сновидениях.
Он дремал минут пять, очнулся и сразу выбрался из постели. Шлёпая босыми ногами по холодной лестнице, он ударился головой о низкий потолок.
Mat` moya rodina! — негромко воскликнул Орест.
Это русское выражение, просто сами русские звуки в японской комнате показались ему до странности чужими, какими‑то неродными. Стены не принимали их.
Его мозг уже перестраивался на чужеродную речь, и теперь русским словам в чужестранной среде стало неуютно, будто они пришли в гости и от неловкости и смущения не знали куда присесть; наконец, они умостились на краешке стула и умолкли в ожидании, когда гостеприимные хозяева выйдут из другой комнаты и пригласят к столу. В этот момент, как в комедийном кино, входная дверь открылась и на пороге появилась его госпожа с пластиковой коробкой в руках, ошеломлённая наготой мужчины.
Орест записывал в дневнике: «Какой милый нечаянный конфуз. Г — жа Исида прикрыла лицо коробочкой (или выронила её, уже не помню), я прошмыгнул, как мышонок, мимо неё, мимо книжного стеллажа, сказав, что иду в душ. «Хорошо, хорошо!» — одобрительно сказала она вслед… Нет, наврал, было иначе: держась рукой за ушибленную голову, я локтём вышиб коробочку, из которой посыпались купленные для меня в соседней лавке куриные крылышки. «Прошу прощения!» — извинился я. В ответ услышал ласковое: «Ничего, ничего!» Потом, когда я, намыленный, стоял под струёй холодной воды, в душевую постучала г — жа Исида. Её тень мелькнула за мутным стеклом двери, дёрнулась ручка. «Я войду на секундочку? — сказала она, и прежде, чем я что‑либо сказал, она вошла. — Не надо стесняться! Я не в том возрасте, чтобы меня стесняться». Она сказала, что принесла полотенце и объяснила, как пользоваться офуро, где можно уместиться только сидя на корточках. Мне пришлось выключить душ. «Ах, ах! Нельзя холодной, простынешь!» — возопила госпожа Исида и, не глядя на меня, показала, какой кран нужно включить, чтобы полилась горячая вода в лоханку…»
Увидеть европейского мужчину во всей его наглядной красоте, хотя бы из антропологического любопытства, Марико представлялось маловероятным и даже невозможным, но то, о чём она стыдливо грезила, предстало в яви, воочию. Однако её потрясение было намного глубже: обнажённый Орест вновь вызвал в её памяти два видения, случившихся во время путешествия. Она мучительно припоминала, что же сказал ей тот мальчик, явившийся в солнечном сиянии. Ведь он сказал что‑то важное! В конце концов она пришла к мысли, что должна творить в своей жизни благо и что Орест есть какой‑то знак судьбы, который был ей дан, но которого она не могла разгадать. Впрочем, все эти мистические ощущения вскоре ушли куда‑то на задворки сознания, остались только одни эротические впечатления. Она с легкостью поддалась обаянию русского мальчика. Ещё не раз Исида приходила в дом Ореста без стука…
Исида убежала, сказав что‑то напоследок. Выходя из ванны, Орест слышал, как хлопнула входная дверь, прищемившая её голос. Мокрые следы, словно лужицы, оставленные после себя щенком, ещё не приученным мочиться по — взрослому, тянулись за ним через всю комнату, по лестнице, и где‑то на седьмой ступени прервались. Орест заметил непорядок и, нагнувшись, стал возить по паркетному полу полотенцем, которым только что вытирался.
Дом был деревянный. «Видимо, из приморского ясеня», — предположил Орест, ощупывая стены, перила, приглядываясь к древесному рисунку. От порога начинался стеллаж с немногочисленными книгами: альбомы — Пикассо, Дали, Йозеф Судек, русский авангард, собрание сочинений (не обхватить руками) Поля Валери, японская классика в шестидесяти томах… Больше половины полок пустовало. Орест приподнялся на цыпочках. На самой верхней полке под слоем пыли скучал амулет: что‑то вроде монетки с квадратным отверстием и четырьмя египетскими пиктограммами по краям. Орест повертел его в руках, положил на место. Его тело, разгорячённое в ванне, быстро остывало; по ногам крался холод; изо рта шёл пар, напоминающий дракона в зародыше.
«Прихватив с собой завтрак, я нырнул под одеяло…» — записывал Орест в дневнике, ещё не зная, с чего начать дзуйхицу, свои записки от скуки, повертел ручкой между пальцами. Его мысль, как ящерица на разогретом камне, была неподвижна. Выбрав крылышко, Орест положил его в рот; пожевал подслащенное соевым соусом куриное мясо, проглотил и закашлялся. Кусочек мяса шёл с трудом. Он спустился на первый этаж, чтобы попить воды; открыл кран и склонился над мощной струёй. Вдруг запиликал телефон. Орест рванулся к телефону и рукой смахнул горшок с цветами; бедняжки рассыпались по полу вместе с землёй.
— Моси — моси! — кое‑как вытолкнул он из гортани мышиный голосок.
Из скоропалительной речи Исиды он догадался, что скоро появится его попутчик, что его приглашают поужинать с ним «где‑нибудь на улице».
Положив трубку, Орест принялся наводить порядок:
— Вот устроил же Мамаево побоище, не успев поселиться!
Минут через пятнадцать он стоял на пороге и, открывая дверь, опять едва не сшиб хозяйку. На этот раз прежде чем войти Исида предупредительно нажала на кнопку звонка. Она принесла ему деньги на вечер. Оглядев его с головы до ног, выразила недовольство, велела надеть тёплую куртку, купленную специально для него. В семь часов было темно, как в полночь. Они вышли на перекрёсток, где встретили спутника Ореста.
«Г — жа Исида вернулась домой, мы отправились в кафе; из кафе зашли в номиясан, выпили сначала по бутылке пива, потом бутылку сакэ, ещё одну; вернулись заполночь. Хорошо посидели. В автомате купили еще по бутылке, распили дома. Ямамото стал разбитным русским парнем, родителям не писал и не звонил целый год, говорил, что они не знают, что он возвращается. Позвонила Исида, беспокоилась, где это мы так надолго запропали. Ямамото упился, остался ночевать в моей постели. (Всё ещё спит юный энтомолог.) Так закончился первый день пребывания в Токио… Кстати, о девушках! Мой глаз голоден и всё время блуждает в поисках личика, как у той, которая сидела напротив меня с журналом на коленях — вспомнилась ведь почему‑то… Не могу отделаться от ощущения, будто я добирался до Токио, преодолевая не пространство, а тоннель сновидений, тоннель воспоминаний. Шестнадцать часов на поезде, два часа на самолёте, два часа на синкансэн… Я ещё не могу поверить в реальность своего перемещения в другой, параллельный мир; в то время как Марго тоже перестала быть реальной. Из той жизни ещё тянется хвост памяти, как пуповина…»
Орест отложил дневник, его пальцы закоченели, ручка перестала писать. На часах было около семи. В эту рань его разбудил проникающий снаружи отвратительный запах какой‑то кухни. Босиком, путаясь в рукавах и штанинах пижамы, он спустился в туалет и быстро вернулся. Взглянув на спящего Ямамото, юркнул под одеяло.
Едва сомкнулись веки, он задремал и увидел чудовищный сон. Его бросило в холодный пот, он онемел, как статуя, не в силах пошевелить ни единым членом. Юкио Мисима сидел голый на корточках, на его бёдрах был широкий белый пояс; за поясом в ножнах — меч; его правая рука держала меч за рукоятку. Орест стоял двух шагах от него. Кажется, ужас остановил течение времени: еще мгновение — и он одним махом отсечет его набухающий кровью, как янычар, фаллос.
* * *
— Ах, вы ещё спите, два полуночника! Я поднимаюсь.
Орест не различил в её голосе ни упрёка, ни укоризны.
— Хорошо, — просипел он, прищурив один глаз.
Исида говорила с ним по домофону. Тотчас хлопнула дверь, послышался мелкий топот по лестнице, шорох отъезжающей перегородки.
— Вставайте, вставайте! — раздался повелительный голос.
Над лицом Ореста, всё ещё пребывающего в липкой паутине сновидения, склонилось лицо его госпожи. Его зябкие слипшиеся губы с кислым привкусом выпитого вчера алкоголя отпустили зыбкий протяжный зевок:
— O, my darling miss Uhr, — прошептали его слипшиеся губы.
Нет, эти слова пронеслись в его сознании, а вместо них с губ, обнажив щербинку, слетело утреннее приветствие.
— Я принесла вам завтрак, быстренько поднимайтесь! — прозвучал её голос откуда‑то издали, будто из погреба.
Из‑под одеяла вынырнула голова Ямамото. На ней не был примят ни один волосок. Глухой хлопок дверью, похожий на выстрел. Тишина обмякла, упала замертво. Наконец, они кое‑как проснулись, приняли душ, обменялись несколькими фразами. На столе стыл завтрак. Они ели рис и мясо из фаянсовых чашечек, дурачились, кормили друг друга, орудуя тонкими лакированными палочками. После завтрака Орест и Ямамото попрощались, обменявшись телефонами.
День выдался солнечным, над городом плыл голубой дирижабль, отбрасывая тень на небоскрёбы. Воскресные дни были посвящены знакомству с офисом мадам Исиды, затем с городом. В глазах Ореста мельтешили лица. На углу какой‑то улицы (на выходе из книжной лавки, где Орест листал альбомы) к нему подбежала стайка школьниц с разноцветными рюкзачками и, оттеснив его спутницу на край тротуара, окружила его плотным кольцом. Девушки, стыдливо хихикая, протягивали блокноты и ручки. «О, тут бы засмущалась даже цирковая лошадь!» — насмешливо подумал Орест.
