Я сунул гроссбух ему в руки.
Он выхватил его у меня и хотел уже вернуть на стол, как вдруг нахмурился, заметив, что внутри что-то есть. Он открыл гроссбух, и на пол выпал платок с тетрадью. Фрейзер тут же понял, что произошло. Видите ли, вы должны принять беса, чтобы он вошел в вашу жизнь.
— Что ты наделал, сволочь?
— Там сидит бес освобождения. Подружись с ним.
— Что?
— Просто прочти, — сказал я. — Читай и рыдай.
Он поднял рукопись с полу.
— Убери ее сейчас же! — сказал он. — Чтоб и духу ее здесь не было!
— Я пришел сказать, что прощаю тебе все, что ты сделал.
— Эта гадость здесь не останется! Забирай ее с собой. И на твое прощение мне начхать. Спасибо, не надо.
— Не думаю, что у тебя есть выбор. В том-то и суть прощения.
— И этих двоих тоже забирай!
Один бес — видимо, тот самый, что проник в этот дом на страницах тетради Шеймаса, — стоял у меня за спиной. Второй — мой собственный, от которого я избавился, — стоял рядышком с первым. Они внимательно за нами наблюдали.
Главным образом они интересовались Фрейзером, хотя наша пикировка явно их завораживала. К тому времени я уже достаточно узнал о бесах и был в курсе, что они понимают нашу речь только отчасти. Они начинают как следует разбирать ее, только вселившись в кого-то из нас; зато когда засядут внутри, уже вполне способны наслаждаться духовной пищей. А там, где есть еда, есть и продукты пищеварения (своего рода дерьмо — вы ведь понимаете, что я выражаюсь метафорически). Вот в этом-то вся беда. Даже если это бесы истинной любви, с ослепительными очами, выгнутыми золотыми спинами и пламенными языками — не очень-то приятно жить с тем, что после них остается.
Но мой личный бес уже не смотрел в мою сторону — он переключился на Фрейзера. Теперь я видел только его размытые очертания. Похоже, он понял, что со мной ему больше ловить нечего. А вот Фрейзер, как следовало из его слов, видел обоих бесов весьма отчетливо. Кстати, Фрейзер напрасно орал на меня: он отлично знал, что у меня нет власти над бесами — ни в моей, ни в его жизни.
Я пошел на выход, а он закричал мне вслед:
— Забирай их к чертям собачьим!
Я покачал головой:
— Понятия не имею, о чем ты.
— Врешь! — заорал он. — Забирай их с собой! И тетрадь эту паршивую тоже! Ты не можешь просто бросить их здесь!
— Всего хорошего, Фрейзер.
Я вышел в подъезд. Он плелся за мной, что-то лопоча, и дошел до лифта, но я уже нажал кнопку вызова. Я говорил правду. Бес, с которым я пришел сюда, со мной уже не вышел. И я ни над чем не был властен. Как ничто не было властно надо мной.
Двери лифта захлопнулись перед сердитым лицом Фрейзера. Но он продолжал кричать:
— Врешь! Ты видишь их не хуже, чем я! Забирай их с собой!
И пока лифт не пополз вниз, я слышал, как он колотит по дверям кулаками:
— Забери их отсюда! Забери их!
Я тут же направляю на этого араба автомат. Он даже не сбивается с шага, только поднимает ладони, показывая, что безоружен. Одет он и впрямь не по-военному. На нем эта их черная дишдаша, к тому же он босиком. Но я в курсе, что у иракцев есть наемники и ополченцы; кем бы он ни был, пусть только косо посмотрит, и я уж понаделаю в нем дырок.
Его лицо скрывает красно-белый шемаг. Накинутый на голову, он одним краем прикрывает рот и нос, защищая их от пыли. Я вижу только глаза. Все еще показывая мне руки, араб подходит на пять или шесть ярдов, ничуть не беспокоясь из-за того, что на него нацелено дуло.
Я сказал, что вижу его глаза, — так и есть; правда, глаз только один, пронзительно-синий, — я таких еще не видал. Второй глаз закрыт повязкой. Весьма затрапезной, из грубой черной пряжи. Халат весь в пыли, а шемаг в грязных пятнах. Короче, стоит этот араб и пялится на меня единственным синим глазом. А потом начинает оглядываться по сторонам.
Такое ощущение, что араб сбит с панталыку. Он прикладывает руку ко лбу, как будто хочет что-то вспомнить.
— Сесть! — командую я, показывая стволом на песок. — На землю!
Он смеется. Хихикнул и снова на меня пялится.
— Вниз! Живо!
Он насмешливо качает головой. Потом опускается на песок. Садится на корточки, сомкнув руки перед собой. Но я хочу, чтобы он сел на задницу, и снова ору ему:
— Сесть на землю! Живо!
— Как скажешь, — говорит он, будто мы тут в игры играем.
— Говоришь по-английски? Ты говоришь по-английски?
У него опять такой вид, будто он сбит с панталыку. Да, кивает он и глядит по сторонам, как будто ждет подкрепления или еще чего-то.
— Ты из какого подразделения?
— Подразделения?
— Из какой боевой части?
Он мотает головой, показывая, что не понимает.
— Ты иракский солдат?
Нет, мотает он головой.
— Я беру тебя в плен. Это понятно? В плен.
Когда я так говорю, он отшатывается. В смысле, резко дергает головой назад, как будто удивлен. Откидывает с лица шемаг и улыбается.
— В плен, — повторяю я.
Он опять выглядит озадаченным. Такое выражение лица я, бывало, видел у людей после контузии. Может, думаю я, он контужен и вдобавок заблудился? Видно, что бедняга толком не понимает, где находится и в какую переделку попал. А может, он умственно отсталый?
Наконец он показывает на мину под моим ботинком:
— У тебя неприятности.
Его английский очень хорош, но говор невнятный, как будто ему песок в горло набился.
— Это моя забота, не твоя.
Араб снова пытается встать.
— СИДЕТЬ!
Он падает на песок и широко разводит руками:
— Я пытался придумать, как бы тебе помочь.
— Я же сказал, что сам о себе позабочусь. Мои люди уже на подходе.
Он смеется. Очень громко.
— Кто-кто? Кто на подходе?
Я врубаю рацию и делаю вызов. Все еще глухо, одни помехи. Сурово смотрю на араба:
— Ты сам откуда?
Он снова оглядывается вокруг, смотрит во все стороны. Хотя в радиусе двадцати ярдов ничего не видать из-за пыли.
— Я не знаю.
— Ты не знаешь? Было темно, когда выходил, да?
— Не понял.
— Не бери в голову. Шутка.
— А! Шутить полезно… в твоем затруднительном положении.
— Где научился английскому?
Он чешет подбородок:
— Не помню.
— Ты чертов клоун или ишак, а?
— Иншалла.
Я задаю эти вопросы лишь затем, чтоб было ясно, кто здесь хозяин; показываю ему, что у меня все под контролем. Хотя, учитывая мое положение, я сам не очень-то в это верю, да и араб, судя по всему, тоже.
— Как тебя звать? Имя?
Он смотрит в небо:
— Ты все равно не сможешь его произнести.
— А я попробую.
— Их много. И многие не любят повторять их вслух.
Говоря это, он смотрит на меня единственным глазом, и у меня аж мурашки по коже. В смысле, будто рябь пробежала, как по песку, когда ветер дует.
— Чертов клоун, — повторяю я.
Следующие полчаса мы молча пялимся друг на друга. Бросаю взгляд на часы: я стою ногой на мине уже семь часов. Скоро стемнеет. Араб неподвижен. Но есть в нем что-то такое, что меня пугает. А ведь это я с пушкой, не он.
Он нарушает молчание:
— Возможно, тебе стоит еще раз пошутить.
— Зачем?
— Чтобы легче стало. Веселее.
— Возможно, мне стоит пульнуть тебе в голову? Вот повеселимся-то.
— Тогда как же я смогу тебя выручить? Я все ломаю голову, как тебе помочь, но больше пока ничего не придумал. И ты зря недооцениваешь силу легкости. Положение у тебя тяжелое. Поэтому так важно быть легким.
— Прости уж, но мне сейчас как-то не до шуток — даже и не знаю почему.
— Война, в гуще которой ты оказался, — внезапно заявляет араб, — это лишь часть другой, большей войны: между легкостью и тяжестью. Именно сила тяжести удерживает твою ногу в этой ловушке. Легкость — вот что возвысит тебя над ней.
Я презрительно ухмыляюсь:
— Уссаться можно, чалма ты фигова.
Он удивленно таращится на меня единственным глазом:
— Я не понял этого выражения.
— Да? Ну и пошел тогда.
Я снова пытаюсь выйти на связь. Начинаю подозревать, что сели батарейки. Статические помехи так достали, что хочется зашвырнуть рацию подальше в песок, но я беру себя в руки и по-прежнему держу глумливого араба на мушке. Меня мучит жажда. Мне нечем дышать из-за набившейся в горло пыли, а еще срочно надо поссать.
Сведенной ноге совсем хреново. Я ее больше не чувствую; кажется, малейший порыв ветра может сдуть ее с мины и распрямить пружину. Хуже того, непроизвольно дергается икроножная мышца. Рубашка и штаны пропитаны потом. Впервые за все это время я спрашиваю себя, долго ли еще выдержу. Рано или поздно я могу забыться и убрать ногу. Я переношу весь свой вес на мину и начинаю осторожно притопывать свободной, левой ногой, чтобы восстановить кровообращение.
Толку от этого немного. Мне приходится повозиться, чтобы вытащить член из штанов и отлить на песок. При этом стоя одной ногой на мине и целясь из автомата в араба. Он с интересом наблюдает за этим упражнением. Моча на песке пенится и шипит. Наконец мне удается спрятать свой инструмент обратно. Уф, умаялся.
