«Благословенно лишь то, что сокрыто от глаза», — насмешливо и любовно сказал Пинес, увидев эту картину.
«Ты прекрати свои штучки, слышишь?! — кричала Ривка на сына. — Вся деревня о тебе говорит! Что это за фокусы?»
Но и пятилетние дети тоже не любят отказываться от своих удовольствий.
— Мне нравится так ходить, — сказал Ури.
— Но так не ходят! — вмешался Авраам.
— А ты молчи, — сказала Ривка мужу. — Ты-то сам какие песни распевал в девять лет?! Все небось слышали. Это твое яблочко недалеко от тебя упало.
— Рут мне разрешает, — сказал Ури.
— Интересно, что она ему разрешит еще через два года, — кипела Ривка.
— И Рут хорошо пахнет, — сказал Ури.
Из-за Ури Комитет распорядился, чтобы Рут приходила в садик в брюках, и ему самому пришлось удовлетвориться тем, что он время от времени, после полдника, подходил к ней, снимал рубашку, ложился к ней на колени и просил «сделать ему приятное на спине».
В первый день занятий дедушка взял полдня отпуска у деревьев и повел меня, Иоси и Ури в школу. Мы вошли в класс. Иоси подошел к стене, поднял глаза на большой плакат, который Пинес повесил над доской, и прочел, медленно и громко: «Не меч воина покорил Страну, а плуг земледельца».
Дедушка рассмеялся. «Ах ты, хитрюга, — сказал он, и Иоси покраснел от удовольствия. — Сидел себе тихонько рядом и все понимал».
Я был на голову выше всех остальных детей, и поэтому меня посадили сзади. Я положил свой ранец — немецкий кожаный портфель моего отца Биньямина — и увидел Пинеса, вошедшего в класс. Я уже успел получить от старого учителя несколько уроков. Когда мне было пять лет, он взял меня в апельсиновую рощу и показал продолговатое крытое гнездо с круглым отверстием сбоку.
«Это гнездо славки, — сказал он. — Птенцы уже улетели. Можешь сунуть туда руку и пощупать».
Внутри гнездо было выложено семенами крестовника и мягким, теплым пухом.
«Славка — наш друг, она уничтожает вредных насекомых, — сказал Пинес. — У нее маленькое тело и длинный хвост».
Он привел меня к себе, разыскал яйцо славки среди сотен пустых птичьих яиц, которые лежали у него в коробочках, и показал. Яйцо было тоже маленькое, бледное, с красными точечками на конце. Несколько дней спустя мы с ним прокрались сквозь кусты, чтобы послушать, как стрекочет влюбленный самец славки, и убедиться, что длинный хвост помогает ему уравновесить тело, а длинный острый клюв действительно приспособлен для поимки насекомых.
«Здравствуйте, дети. Меня зовут Яков». Его очки скользнули по лицам детей, на мгновенье остановились на моем портфеле, который раньше бывал набит немецкими пластинками, и улыбнулись. Этот портфель был у него дома в ту ночь, когда погибли мои родители, и потому уцелел. Перед началом занятий учитель принес мне его. «Завтра ты идешь в школу, Барух. Вот портфель твоего отца Биньямина. Я сохранил его для тебя».
Каждый год он входил в новый первый класс поздравить начинающих учеников. Первый урок он обычно использовал для того, чтобы рассказать какую-нибудь историю. На этот раз он рассказал о богатыре Самсоне[124], и рычание раздираемой львиной пасти, вырвавшееся из его горла, напугало всю школу.
— А теперь скажите, дети, почему нашего Самсона прозвали героем? — спросил он, кончив рассказывать.
— Потому что он победил льва, — сказала Яэль, внучка Рылова.
— Потому что он обрушил дом филистимлян, — сказал Иоси.
— Потому что он не боялся пчел. Он брал мед голыми руками, — сказал Миха, внук Маргулиса.
— Это мне никогда не приходило в голову! — восхитился Пинес.
После занятий он собрал учителей для беседы.
«Юношей был я и уже состарился, — сказал он молодым педагогам. — И многие поколения детей прошли через мои руки. Но меня по-прежнему волнует и поражает их разумность. Сегодня утром мальчик в первой группе сказал мне, что геройство Самсона — вовсе не в силе, а в храбрости, а храбрость эта выразилась в том, что он голыми руками доставал мед из ульев диких пчел».
Пинес строго обвел учителей глазами.
«Вашим рукам доверено ценнейшее сокровище — слабые и нежные саженцы, самые прекрасные из всех, которые сажают в этой деревне. Вы должны поливать, и взрыхлять, и удобрять, и направлять, но будьте осторожны с садовыми ножницами».
Вечером, на кухне, Пинес рассказывал дедушке о внуке Маргулиса и о своей беседе с учителями, а я лежал в своей постели во второй комнате, смотрел на них и прислушивался.
— Понимаешь, Яков, — говорил учитель, — этот маленький внук Хаима Маргулиса каждый день видит, что его дед и отец надевают комбинезоны, натягивают маски и перчатки, вдувают дым в улья. А тут Самсон подходит к улью безо всякой защиты и запросто вытаскивает мед голыми руками, как будто пробку из бутылки. И тогда этот маленький мальчик говорит — вот это герой.
— Все это прекрасно, — сказал дедушка, — но все-таки разорвать львиную пасть не может никто, будь он в маске пчеловода или без нее.
Его голос прервался. Его лицо исказилось, как от боли.
— Дело не в этом, Миркин! — воскликнул Пинес. — Дело не в том, прав этот мальчик или нет. Дело в том, что дети с их чистым и наивным умом высказывают свежие, сладкие и душистые мысли, и именно ты, как садовод, должен понять, как трудно ухаживать за таким садом.
— Оставь эти свои сравнения, Яков, — сказал дедушка. — Я не вижу никакой связи между садоводством и воспитанием, между человеком и животным, между личинкой капнодиса и мировоззрением.
После школы мы с дедушкой ходили обедать. Но порой, когда он был занят в саду или на него находило мрачное настроение, я ел у Рахели Левин. В ее густых жестких кудряшках уже начала пробиваться седина. Она хозяйничала по дому в зеленом рабочем халате.
Я смотрел, точно зачарованный, как ее ноги бесшумно скользят по полу.
— Хочешь тоже научиться ходить тихо? — спросила она.
— Да, — сказал я с восторгом, потому что слышал рассказы о дяде Эфраиме и уже тогда завел привычку подкрадываться к чужим домам, чтобы подслушать чужие разговоры.
— Пошли, я тебе покажу.
Она повела меня в свой сад. Рядом с домом у нее было небольшое подсобное хозяйство — несколько кур, крольчиха, грядки овощей и пряностей. Когда Левин пришел в деревню и был принят в качестве служащего, он пытался выращивать овощи возле своего дома. Но что-то было в его руках такое, что наводило порчу на растения, и любой стебелек, которого он касался, тут же увядал. Сам он ел свои серые помидоры и бледные перцы с большим воодушевлением и даже пытался убедить окружного сельскохозяйственного инструктора, что это новые сорта овощей, которые он сам вывел. Но после его женитьбы на Рахели та взяла на себя заботу об этом огороде, и Левин, всегда мечтавший о крестьянской жизни, начал наконец есть плоды земли своей с настоящим удовольствием. Рахель сажала овощи и цветы, привезла из отцовского дома кусты базилика в ящиках и жестянках, и по ночам люди и животные подходили к их забору, стояли там с закрытыми глазами и глубоко вдыхали.
Сейчас Рахель отрезала несколько сухих побегов от своей живой изгороди и разбросала их по дорожке.
«Смотри, Барух, — сказала она и прошла по ним совершенно беззвучно. — А теперь пройди ты».
Сухие ветки взорвались под моими ногами. Рахель засмеялась.
«В твоем возрасте Эфраим уже ходил по этим веткам, как фланелевая тряпка по столу. Когда ставишь йогу, старайся опускать ее мягко и плоско, и дыши только животом, не грудью».
Она набросала еще немного веток, но мне ничего не помогло.
«Ты ходишь, как старая корова, — вздохнула она. — Придется подождать, пока вернется Эфраим».
Левин приходил обедать домой. Он совсем не был похож на фотографию бабушки — всегда бледный и слабый и не умел ходить тихо, потому что волочил ноги.
«Может, эти Левины все такие, — подумал я, — поэтому бабушка и умерла».
Авраам тоже иногда приглашал меня пообедать. Но я не любил у них есть из-за Ривки. Я предпочитал есть у дедушки, хотя дедушка не умел варить ничего, кроме картошки в мундирах. У Авраама, покончив со своей порцией, я выходил из дома и прокрадывался по бетонной дорожке под кухонное окно подслушать, о чем они говорят между собою.
Ури, въедливый и язвительный, уже тогда любил острые ощущения и всегда ухитрялся испортить им аппетит.
— От чего умерла бабушка? — спрашивал он вдруг.
Я буквально слышал, как мрачнеет лицо Авраама.
— От болезни.
— От какой?
— Не морочь голову, Ури!
— А Нира Либерзон говорит, что это была не болезнь.
— Скажи внучкам Либерзона, пусть занимаются неприятностями своей семьи.
Короткое молчание, потом голос Ривки:
— Это все ваш дедушка, перед которым вы все так преклоняетесь, — это он ее убил. А ты что думал?
