Казалось, Суббоня ко всем лишениям относилась с обычной коровьей невозмутимостью. А к хозяевам даже стала снисходительней, прощала им, что они ее до такого позора довели — в лошадь превратили. В мае, когда со дня на день дожидались первой травы, у соседей коровы не держались на ногах. Настя кричала со своего двора:
— Сашка, иди помогай, моя корова пала!
И они все вместе поднимали на веревках Настину корову и вели ее за огород. Там на пригорке у речки пробивались первые травинки. А Суббоня с туго обтянутыми ребрами сама выходила из пуньки и с остатками прежнего коровьего достоинства вышагивала к берегу. На одном характере держалась корова, на одном характере! Все пуще припекало весеннее солнышко, и Анюта каждый день с надеждой вглядывалась в землю и подгоняла траву — лезь поскорее, наша Суббоня совсем отощала. Появилась молодая трава, и не только коровам, но и людям стало полегче. Варили щи из крапивы, конского щавеля, забеляя молоком. Витька ловил с ребятами рыбешек, дробненьких, как копейки. Сначала коту отдавал, а потом и самим пригодилось — мать варила картофельную похлебку с рыбешками.
Анюта узнала, что такое голод. Это темные сумерки в глазах, вялая пустота в мышцах и навязчивые думы — все об еде. Голод то лихо скручивал их, подкравшись незаметно, то отпускал на время, давая облегчение. Последний хлеб они подъели в начале весны. Анюта все реже видела мать, склоненной над квашней. Она растягивала последнюю муку, подмешивая в тесто мякину и картошку. С картошкой хлеб получался тяжелый, мокрый, но, слава Богу, что и такой был. Как горько бывало матери, когда по утрам Витька начинал осторожно выспрашивать:
— Мам, а хлебушка нету?
— Нету, сынок, — тихо отвечала она, отвернувшись к печке.
А за спиной у нее Анюта показывала брату кулак и укоризненно качала головой. Ведь просила же его не мучить мамку, и он обещал. Как будто от него спрятали бы хлеб, если бы он был.
— Ну ладно, ладно, — виновато бормотал Витька, поглядывая на сестру. — Я просто так спросил.
— Я вам картошек в обарочку сварила, давайте ешьте быстрее, пока горячие, — суетилась мать.
Сначала они обрадовались: что это такое — в обарочек, в обарочку? Оказалось, это просто с пылу, с жару, когда разломишь картофелину, а из нее вырывается облачко густого, душистого пара. Так они, морщась и обжигаясь, ели. В обарочку, и, правда, терпимей без соли.
Домна не бросала их. Гришаковы не голодали, не бедовали так, как одинокие бабы с детьми. Весной вернулся с войны другой Донин брат, хороший парень Володя. Батька ездил с сыновьями на заработки, возил на базар дрова и картошку. И самогонку гнали потихоньку, на самогонку чего хочешь можно выменять, и муку, и крупу. Сначала Анюте было совестно, когда Домна, зазвав их к себе, украдкой от батьки совала ей в сенцах кусок хлеба, соли в бумажке, а то и целую селедку. Но голод сильнее стыда. И крестная ее утешала:
— Чего тебе стыдиться, ты ж не задаром, каждый день с ее Федькой нянькаешься.
Но Анюта любила няньчить Феденьку, значит, это не работа, а удовольствие. Бывало, возвращаются они с Витькой домой, а мать уже с порога спрашивает: «Ну что, дала вам Доня хлеба?» Анюта протягивала два куска, один Витька еще по дороге съел. Мамка проворно прятала остальное, будет что завтра им дать на обед. Анюта всегда оставляла брату половинку своей доли, уж очень страдал малый без хлеба. Они бы с матерью как-нибудь протянули на картошке, но из-за Витьки каждый день без хлеба был мукой.
Перед Пасхой мать стала подумывать, у кого бы занять до осени фунта три-четыре муки. Не сидеть же им в такой праздник за пустым столом, надо детям хотя бы по блинку спечь.
— Где ты займешь, если у кого и есть последнее, кто тебе даст? — сомневалась Настя.
— А вот дед Романенок, говорят, ездил на заработки со своими девками. Он нам все-таки родня, хоть и дальняя.
— Он с тобой роднился, когда твой Коля был председателем, а сейчас ты ему не нада. Не клуми голову, не связывайся с Романенком, лучше давай так сделаем: затрем самогоночки да сбегаем на станцию, чего нам стоит пробежаться — одна нога здесь, другая там.
— Нет уж, кума, не с нашим носиком зернышки клевать, не с нашей совестью самогонку гнать, — грустно покачала головой мамка.
Сколько она ни пугала куму, что одну бабу из Милеево посадили за самогонку, Насте все было нипочем. А тут как-то в разговоре с дедом, само собой пришлось, мамка обмолвилась, что хорошо бы где перехватить фунт-другой муки. А Романенок возьми да и согласись: пожалуйста, говорит. Мать удивилась и обрадовалась, думала, что он по доброте душевной, по- родственному.
— Дядь, ты не думай, я же не за так, осенью отдам тебе все до грамма.
— Это само собой, — отвечал Романенок, глядя куда-то в сторону, — Но у меня, понимаешь ты, в чем дело, дрова кончаются, дров дюже много идет. И я бы тебе, Сашка, дал мучицы со всем моим удовольствием, если бы ты мне привезла дровец.
— Как дровец, на чем? — удивилась мамка.
Дед только плечами пожал: дескать, на чем хочешь, хоть на себе. И тут до матери дошло, она нахмурилась и сердито уставилась деду под ноги. Так они и разговаривали, не глядя друг на друга. Анюта стояла рядом и грустно вздыхала про себя — не видать им на Пасху ни блинов, ни хлеба. Простившись с дедом, мать понеслась домой, Анюта за ней не поспевала. Ни словечка не вымолвив, сжав губы в ниточку, направилась сразу к настиному двору и выкатила старую тележку. Намучившись таскать на себе дрова, крестная приделала к тележке оглоблю и приспособилась запрягать корову. Анюта взмолилась:
— Мам, не надо, Суббонька чуть живая, я лучше сама впрягусь и привезу ему эти дрова.
— Хоть ты не терзай мою душу! — закричала мамка.
Отправили Витьку за Романенком. Тот сразу прибежал, очень довольный. Заткнул за пояс топорик, и они отправились в лес.
— Много не накладывай! — сурово предупредила мамка. — Корова сильно отощала за зиму.
— Га! На твоей корове только пахать и дрова возами возить, — хохотнул Романенок.
Суббоня вышагивала бодренько. Они изо всех сил помогали, подталкивали тележку. Все-таки дед-паразит нагрузил с верхом. Но с мамкой не поспоришь: хватит! — и решительно сбросила излишки. И Романенок промолчал. Везти как будто недалеко, но дорога все шла в гору. А пока через речку перетащили тележку, умучились! Не столько Суббоня, сколько они втроем привезли дрова Романенку. Сам он вышагивал впереди и не оглядывался: дескать, моя работа закончилась, а остальное меня не касается. Мать тоже ни разу на него не взглянула.
Они быстро свалили дрова у забора, развернулись и уехали. Даже не стали дожидаться, пока дед отвесит муку. Витьку потом послали за этой мукой, больно дорого она им стала. А тут еще Настя поджидала их на дороге, уперев руки в боки. Она уже и рот раскрыла, чтоб как следует отчехвостить куму. Но кума сама взмолилась, чуть не плача:
— Ой, Настя, молчи, мы еле живы! Я и сама не рада, дура набитая, погляди, у меня руки дрожат, и детей, и корову надсадила.
И Настя пожалела ее, весь свой гнев перенесла на Романенка. И выпрягая Суббоню, не удержалась, предупредила куму:
— Ты думала, отдашь ему долг и спасибо? Нет уж, милая моя, он с тебя за это одолженье все жилы вытянет, а потом не раз вспомянет.
Так оно и вышло, как Настя сказала, на этом дело не закончилось. На Троицу в воскресенье сели они завтракать. Завтракали по-праздничному — блинами с простоквашей, Толик привез гостинцев. Вдруг заходит к ним романенкова девка, села на сундук. Они удивленно на нее поглядели, никогда она к ним не ходила. И мамка пригласила ее к столу! Анюта с беспокойством поглядывала на тонкую стопку блинов, оставленных Насте и крестному. А эта краснощекая, мордастая Полька как ни в чем не бывало подсела к столу и стала уписывать, как будто три дня не ела. У них же, романят, каждый день хлеб и блины, не то что у других.
— Знаешь, зачем я к тебе, теть Саш? — жуя, говорила Полька. — Батька прислал, пойдем-ка завтра огород вспашем на твоей корове, там немножко осталось, краюшек, под грядно.
— Как это вспашем, на нашей корове? — удивилась мать.
Но тут вспомнила, что это за муку дядька считается. Полька пожала плечами.
— А матушки мои родимые, как его земля носит, вашего батьку! Может, мне ему и дровец пару раз привезти? Кулаком его всегда называли, и правда кулак, никто его, ирода, не пожалел, когда у вас зимой корова пала, только я, дура, жалела дядьку…
Мамка кричала словно в беспамятстве. Все, что долго копилось в ней, вдруг всколыхнулось и выплеснулось в словах. Романенок стал только поводом. Она помянула про какие-то два мешка с зерном, которые дед украл прямо с поля, когда его сын полгода был председателем. И про то, что он родную сестру заморил работой и голодом, а дети ее по миру пошли… Полька Романенкова, как будто другого и не ждала, поспешно доела блин, вытерла рот рукавом и встала.
