А Муралов посмеивался. Он не делал этого открыто. Времена были смутные, неизвестно, как город мог отреагировать в ответ даже на безобидную насмешку. Поэтому прекословил он ненавистному городу втайне и делал это талантливо, как умеют мстить подневольные художники. Втайне от города он собрал здесь портреты этих людей, словно юродов и дурок, призванных потешать его и всеми силами бесчестить город, кривляться одинаковыми своими харями здесь, по стенам этого помещения, ключ к которому может подобрать каждый. Он рассчитывал, что однажды сюда заявится сам город, все для себя откроет, и это будет момент утонченной мести Муралова, — полюбуйся-ка на своих людей, погляди, во что ты их выпестовал! Вот их настоящий облик и твое подлинное лицо. Конечно, я пока только набросал их, но можешь себе представить, каковы они будут в красках. Тогда ты все уяснишь. Тогда все прояснится.
Неожиданно прояснилось на улице. Снег перестал, и подморозило. Точно в затмение, стемнело быстро, и внезапно, разом зажглись неяркие, занесенные снегом фонари. Отчего-то стало легче, оттого, возможно, что снег отпустил воздух, оставив город обложенным, как язык. Штреле с трудом, шатаясь и проваливаясь, пробивал себе путь по тому, что раньше было улицей. Подавленный снегом, до неузнаваемости искаженный, город лежал вокруг чудовищным офортом. И Штреле не упустил случая позлорадствовать, — ведь он уже был посвящен в тайну. Что же ты стал, как вдова? — участливо стал осведомляться он у молчащего города на каждом углу. Отчего погружен в скорбное молчание? Очнись, ты обознался. Вместо вдовьего покрывала облекся ты в саван, скоро во гроб положат тебя.
Он понимал, что такое глумление над беззащитным не пройдет ему даром, что город, терпеливо снося его насмешки теперь, припомнит их ему потом, и как припомнит. Но все же он не мог сдержаться. Веселость его внезапно перешла в горечь, он задохнулся. Вот, лежишь, город, не знающий времени посещения своего! Лежишь под снегом, как будто ты озимая пашня, и скоро время взойти всходам твоим. А что с твоими людьми, ты знаешь? Или думаешь, это они и есть всходы, ты засеял их, ты и пожнешь? Но пожнешь ты бурю, город, навлекший на себя несчастье, словно снег, бурю, которая сорвет с места людей и унесет их от твоего холода в дальние края, где тепло. Там пустят они корни, там выбросят новые побеги, а ты будешь сокрушаться, город, стоящий на песке! И сокрушение твое близко. Оно с теми, кто придет на смену оставившим тебя!
Штреле не ждал ответа на свои слова. Он свыкся с тем, что его просто не замечают, и он только попусту пропитывает каждое слово пространных своих монологов дефицитным и дорогостоящим ядом сарказма. Город был нечувствителен к этому яду, как мангуст. Он мог запросто сожрать Штреле, как шипящую кобру, не поперхнувшись. Но тут он, видно, не собирался дальше терпеть. И, словно гигантский морж, внезапно появляющийся из-подо льда перед опешившим промысловиком и нависающий над ним своими грозными бивнями, взметнулось над Штреле из снега, все темное, бесформенное, громадное, здание выставочного зала. И он попятился от него, застигнутый врасплох, и ступил в снег, и провалился по колено, точно в ловушку угодив. Огромное здание нависло над ним своим темным телом, и лишь сбоку светилась галерея, где были выставлены работы Муралова. Почти настигнутый, загнанный, перепуганный, вбежал Штреле внутрь и тем еле спасся от гнева разъяренного зверя.
В грудь ему уперся автомат моджахеда. Борец за веру был сфотографирован как есть, в полный рост, в тот момент, когда, взяв наизготовку, готовился дать очередь по кому-то за спиной фотографа, а может быть, и по нему самому. Фотография была увеличена до размеров плаката и висела прямо напротив двери, так что каждый входящий тут же оказывался на мушке у моджахеда. Не понимая, куда попал, Штреле сделал несколько шагов и остановился. Вместо выставки картин здесь была выставка фотоснимков. Все стены были увешаны крупными черно-белыми фотографиями, сделанными с разных ракурсов и разными авторами, но объединенными одной темой: на всех была война. Штреле попал на выставку фотоснимков, посвященных современным военным конфликтам. Это было уже совсем не его, и он беспомощно огляделся. Посетители разошлись, лишь в углу за столиком сидела дама- администратор. Прекрасно понимая всю бесполезность того, что делает, он все же подробно расспросил ее о выставке работ Муралова и как должное принял ее совершенное неведение. Больше спрашивать было некого. До закрытия оставалось 20 минут. Со стен смотрели на него беженцы, воины гражданского ополчения, просто люди с автоматами. Сам не зная зачем, он стал ходить по залу и разглядывать снимки. Подобно большинству художников, он относился к фотоискусству с предубеждением: слишком достоверно оно отображало жизнь, слишком прижизненно. Он не мог смириться с тем, что такие вот снимки традиционно считаются лучшим способом запечатлеть историю. Он еще мог согласиться, что они в силах рассказать свою историю наподобие тех, что рассказываются в банях, но до того, чтобы стать единственным доказательством правдивости ее, этим снимкам еще далеко. К тому же тема их не отличалась новизной, что он с удовольствием и отметил: опять война, и опять взялись играть на беспроигрышной струне, хорошо поставленным голосом взывать к состраданию, надавливать на точки, давить на которые давно уже считается дурным тоном хотя бы потому, что всем они так же отлично известны, как коленный рефлекс. Но что-то на этих снимках все равно трогало. Не люди. Слава богу, на его коленный рефлекс снимки современных концлагерей уже не действовали ударом молотка. Раздражало именно их качество, добротное великолепие плотной глянцевитой бумаги, четкий фокус изображения без размытости, без пятен. Как не похожи они на снимки времен второй мировой, на которых подлинное страдание. А тут? Поза, рассчитанная на помощь международных благотворительных организаций. Вот этот смеется. Узник концлагеря. Всякий на его месте засмеется, когда на заднем плане начнут выгружать из самолета коробки с гуманитарной помощью. Штреле с горечью отвернулся. Люди все одинаковы, их реакция предсказуема, их поступки…
Город. Вот чья участь действительно трогала. Город, чьи улицы жестко проминаются гусеницами танков, чьи дома обрушиваются, который сходит на нет под непрерывными бомбежками. Город на снимках страдал по-настоящему. Он не вставал в позу, не нюнил, не напрашивался на чью-то безвозмездную помощь. Он терпеливо принимал свою участь тельца, закладываемого собственными жителями неизвестно во имя чего, — просто обычай требует несколько раз в вечность приносить в жертву город, чтобы умилостивить кровавых богов. Но разве один только город? Города — большие и малые, — сколько раз в вечность бывают застигнуты они войной, как снегом, как бурей, как градом, градом бомб и мин, град бьет города на снимках, они стали под ним похожими друг на друга, так что не отличить их лиц. И чем ближе к концу выставки, тем сильнее шли они на убыль, точно луна, превращаясь в мертвые руины, к которым даже их жители были равнодушны. Одна лишь природа сжалилась над городами на снимках, прикрыв их снегом, как платом, чтобы не смотрели они так страшно на живых. Но снег сходит, и устроители выставки, зная это прекрасно, благоразумно оставили в качестве открытого финала открытую же книгу отзывов для посетителей, до которых так и не дошло, что история эта до конца еще не досказана.
Итак, Штреле уперся в стенку. Пора уже было на выход, и ничего он для себя так и не узнал. Но тут он заметил в самом закутке две картины, оставшиеся здесь, видимо, еще с прошлой экспозиции. С первого же взгляда он признал в них кисть Муралова. Это было ясно даже в таком неверном освещении. Одна была городским пейзажем, сделанным с возвышения, — такие пейзажи Муралов писал десятками в угоду города. Намного интереснее была вторая картина, и именно она приковала к себе Штреле.
Картина осыпалась. Началось это, по-видимому, сразу же, как подсохли краски, потому что большая часть поверхности картины уже являла собой голый серый холст, и неудержимо и бурно чешуйки краски продолжали опадать и устилать пол тонким желтым налетом. Но именно в силу своего ежечасного неумолимого исчезновения картина властно притягивала к себе, будто давая понять, что еще один день — и исчезнет, пропадет сам ключ к ней, ключ к изображенному. «Портрет А. Грунта», — значилось на табличке.
Но А. Грунта на портрете уже не было. Видно, его заблаговременно предупредили о том, что через некоторое время он может безбоязненно уйти, никому не помешав. Но перед уходом он, по чистой забывчивости, прихватил с собой пресловутый ключ, сунув его в карман своего пиджака, и теперь приходилось только гадать, с какого гвоздика он его снял, прежде чем уйти. Вместо себя он не потрудился даже оставить четкого контура, — так, черт-те что, дыра посередине холста, по бокам которой пока сохранялся интерьер комнаты, окно с заснеженным нелюдимым видом, где по серому небу улетал вдаль неотчетливый птичий клин, сама комната — одни голые стены да собранная в углу куча каких-то наспех связанных узлов.
