Мы сидели с ним на скамейке в больничном парке. Скамейка все время норовила опрокинуться, и нам — без устали балансируя — стоило больших трудов сидеть таким образом, чтобы не завалиться вместе с ней назад, в кусты заросшего боярышника. Казалось, у скамейки вместо четырех ножек — две.
Я слушал Юрка и думал, что наш разговор напоминает это балансирование на кривоногой скамейке…
…До наших избалованных ресторанными обедами носов долетали эфирные фрагменты запахов из больничной кухни, где местные кудесники-повара создавали кулинарные шедевры из костей павших в неравной борьбе с прожорливым человечеством парно и непарнокопытных меньших братьев наших.
Теплый ветерок разносил эти запахи, сдобренные духом вареной капусты по всему больничному парку, он сочился между кустами, забирался в складки одежды и оседал там, казалось, для того, чтобы утвердить примат ужасного над прекрасным.
Какие участки подкорки вдруг заработали — не знаю, но именно эти капустно-костяные запахи заставили меня глубоко и печально задуматься о краткости того отведенного нам кем-то времени, в течение которого человек, без передышки греша, успевает прожить каких-то жалких шестьдесят-семьдесят лет. А кто-то — и того меньше…
Я посмотрел в сторону мрачного — несмотря на белые стены — кардиологического корпуса клиники и вдруг остро сердцем почувствовал боль, которая была разлита во всем, что видел глаз.
Все здесь было придавлено безысходностью, горем и страхом смерти.
Я услышал прекрасную музыку. Какой-то не очень искушённый музыкант на рояле перебирал пальцами клавиши. Пальцы неведомого пианиста, подчиняясь его болезненной воле, искали мелодию, которая то ускользала от музыканта, то временно, непрочно обреталась им, и это, как ни странно, и составляло смысл, настроение и прелесть игры в волшебные звуки.
В груди у меня зашевелилось тяжелое предчувствие.
Юрок посмотрел на меня, тоже прислушался и недовольно сказал:
— Я, наверно, все-таки немножко тронулся. И это не удивительно. Меня можно понять. Сначала яйца, будь они неладны… Потом Цвибельфович с его безжалостным юмором… Теперь эта треклятая больница. Я могу говорить только о смерти. Ты уж меня прости… И еще о литературе.
— Говори уж лучше о смерти…
— Думаешь?..
— Да, так будет веселее.
— Ну уж нет… Вот послушай… Ошибка многих пишущих заключается в том, что они берутся за темы, в которых ни черта не смыслят… Возьми Конецкого, например… Пока он писал смешно и занимательно, а он умел писать смешно и занимательно, его читали. Но как только Виктор Викторович принялся философствовать и поучать, он все испортил! Никаких нравоучений! Как только писатель решил, что он знает, как надо жить и этим знанием принялся делиться с читателем, пиши пропало… И еще, народу подавай все на тарелке, в разогретом виде, мелко нарезанным, чтобы было легко и удобно глотать… чтобы все было понятно и просто… И мне понятен пафос Конецкого… Нам, писателям, так много нужно сказать читателю! Всякую, даже самую ничтожную, мыслишку нам непременно надо записать… Чтобы она не ускользнула, не пропала бесследно, не стерлась со временем из памяти… Каждый из нас думает, моя мысль — это и есть я! Живет мысль — живу и я… Одна из версий человека — это версия человека-писателя, которая является своеобразной, придуманной жизнелюбивыми борзописцами, разновидностью бессмертия… Есть же человек-ткач, человек-булочник, человек-генерал, человек-политик, человек-бабник, маленький человек, человек-спортсмен, человек-еврей, человек-мужчина, человек-жен-щина, человек-оркестр… Но они смертны… А человек-поэт?.. А? Человек-поэт — это звучит гордо! И он бессмертен! Какой искус! Ты заметил, сколько отлитых из бронзы литераторов туманными ночами шатается по московским площадям и улицам…
…Трудно представить себе такое, поведал мне Юрок позже, но врачи в случае с ним ошиблись с диагнозом точно так же, как и тогда, когда чуть было не отрезали ему — якобы раковые — яйца. Ликуя, Юрок мне долго рассказывал, как и почему произошла эта ошибка, но я слушал его невнимательно.
Я-то знал в чем дело! (Так мне тогда казалось…)
Мне удался сглаз наоборот. Я сглазил его болезнь. Но не говорить же ему об этом!
Я еще до конца не уверовал в чудодейственную силу своего необычного дара, и поэтому ехал в больницу с чувством тревоги и тяжких сомнений.
А встретил Юрок меня совсем не ласково.
"Ну, какого рожна ты приперся? — пролаял он, когда увидел меня в больничном коридоре. — Кто тебя звал? Прощаться пришел, старый черт? Сестра! — капризно окликнул он пробегавшую мимо девушку в белом халате. — Я же просил никого ко мне не пускать! Ходят тут всякие… Покоя не дают!"
Хорошенькая сестричка притормозила и подозрительно уперлась в меня сильно подведенными глазами.
Вся больница знала, что в кардиологическом отделении лежит известнейший писатель Юрий Король, и, вероятно, сестра от начальства получила, как и остальной медперсонал, указание быть особенно внимательной к просьбам и даже капризам знаменитости.
Мой друг производил странное впечатление. И лысина сияла вроде по-праздничному. И Юрок был как бы прежним Юрком. Только облаченным не в цивильное платье, а в синий больничный халат и в когда-то роскошные, а сейчас рваные, домашние туфли с загнутыми кверху позолоченными носами. Но я видел в его глазах, сузившихся, ставших маленькими и почти квадратными, притаившуюся растерянность.
"Постыдился бы ходить в таком виде, — сказал я. — Ты бы еще клоунский колпак надел, а еще знаменитый писатель!"
"А что? Форма одежды — парадная, — Юрок расправил плечи. — Только так и следует наряжаться в этом паноптикуме ходячих мертвецов. Болезнь, — заявил Юрок, царственным жестом отпуская сестричку, — болезнь не заслуживает того, чтобы я относился к ней с почтением и одевался во что-то приличное. Вот выйду на свободу, приоденусь… уж тогда я покажу этим, — он ткнул пальцем в сторону исчезающей в дали коридора девушки, — покажу им, где раки зимуют…"
И он, крепко взяв меня за локоть, увлек по коридору прочь из больничного корпуса.
…Осторожно приподнявшись со скамейки, Юрок, расхаживая передо мной, принялся с задумчивым видом излагать наметки своей новой книги. Говорил он долго и невнятно. Видно было, что в голове у него еще далеко не все утряслось после переживаний последних дней.
— Ты ведь получил мое письмо? Дай мне только выйти из больницы!.. Я напишу книгу. Это будет книга о короле…
— Король, лошадь во дворце…
— Да! О самом настоящем короле, который владеет королевством где-нибудь на юге современной Европы. Я уже вижу, как он ходит, утром, пока еще все спят, по мраморному полу в своем роскошном дворце. Идет тихо, шаркает в старых шлепанцах, — Юрок посмотрел на свои тапочки, — вот в таких же, идет он, значит, охрана спит, а он, мурлыча себе под нос песенку о глупом короле, идет и размышляет о своей королевской судьбине. Это должно быть ударное, забойное произведение! — вскричал он, погрозив кулаком кусту боярышника. — Ты знаешь, иногда мне кажется, что ради славы, успеха я готов душу дьяволу продать…
— Ты полагаешь, он купит?.. Зачем ему твоя душа, похожая на дырявую ослиную шкуру? Кстати, почему ты, с твоими деньгами, оказался в этой занюханной больнице. Мог бы, кажется, устроиться и получше…
— Я должен быть всегда с моим народом, — усмехнулся Юрок. — А если честно, я здесь потому, что в обычной больнице врачи лучше, чем в дорогих клиниках, где только деньги дерут с проезжающих. Ведь именно здесь распознали, что этот идиот Цвибельфович ошибся. Ох, и отметелю же я его! Хочешь составить мне компанию? Ворвемся к нему в кабинет, свяжем и начнем пытать. Я даже пытку придумал. Изуверскую. Положу его на пол и защекочу до смерти!
Юрок замолчал. Я искоса посмотрел на него. Он часто моргал воспаленными, грустными глазами.
Спустя минуту он сказал:
— Я здесь, брат, навидался такого, чего мне на полжизни хватит… А для писателя нет ничего лучше, чем быть в гуще народной жизни. Со мной в палате лежит один чрезвычайно забавный субъект. Какой-то отечественный Швейк. Швейк со Среднерусской возвышенности. На любой случай жизни у него припасена байка. Например, на днях у меня украли кружку. Так он тут же рассказал мне историю о том, как один его приятель по имени Саврас украл в синагоге кружку с деньгами и как за ним по проспекту Мира гнались конные раввины. Страшный хохмач. Кстати, думаю, именно он и стибрил мою кружечку…
