- Даже епископ Мартин отдал свою половину голым товарищам! - Семечкин, рискуя брякнуться с колесной трибуны, вытянулся вместе с рукой, нацеленной в сторону магистрата. - И теперь я спрашиваю: где наши полбанки?
Я прикрыл окно и обернулся к полицмейстеру.
- Понимайте это как политическую реформу.
- Экономическая будет? - проявила Виктория сдержанный интерес.
- Всякая будет.
- Разрешите такое заглавие, ваше преосвященство, - робко испросил периодический редактор. - «Новая метла метет по-новому».
- Лучше веник. Метла женского рода.
- Как насчет амнистии? - подал с кушетки голос Могила. - Эта сука Дмитрий Кондратьевич нынче утром Перца в цугундер закрыл. Если он Перца к обеду не откроет, я ему глаз отверткой выну.
Словарь, как будто бы дремавший, заиграл желваками:
- Через голову командования лезете, старший офицер?
- Клал я на твою голову, - альбинос мгновенно занял положение «сидя». - А ты, ваше преподобие, распорядись насчет индульгенции. А с тобой, Митенька, мы еще потолкуем.
- Потолкуем, - кивнул полицмейстер. - Еще и с тобой мы потолкуем, дружок.
Только я успел подумать, что именно сейчас уголовные разборки мне нужны менее всего, как в кабинет, будто по команде, завалился десяток спасателей с хлебными тесаками. «Значит, Митя успел к утру перевооружить своих нападающих, - прикинул я, знаком успокоивши Анечку Щукину. - Любопытно, что еще Митя за ночь успел?». Шеф охраны бургомистра, занявши удобную позицию для стрельбы, в моих знаках, по счастью, не нуждалась. Вьюн, пожалуй, одна сохраняла безмятежность. Поскольку Могила с двумя своими выхваченными стилетами и Дмитрий Кондратьевич со своими ландскнехтами уже готовы были кинуться в абордажную схватку. Остальные присутствующие все готовы были кинуться врассыпную. Что же до меня, то я вообще ни к чему не был готов. Однако, требовалась разрядка. Требовалось как-то себя повести. И я занял пространство меж двух пока еще статичных противников. Если верить латыни такое пространство называется интервал. Нейтральное пространство от овального стола до кушетки.
- Дмитрий Кондратьевич, - обратился я как можно официальней к вождю анархистов. - Я готов принять или ваши объяснения, или вашу отставку.
- Да ну! - почему-то обрадовался полицмейстер. - И кто же у тебя порядок в епархии восстановит? Могилевский с Перцем?
- Хомяк восстановит, - когда я ответил, Хомяков опрокинул коробку с личными принадлежностями вроде позолоченного штопора, наградного будильника в малахитовой оболочке, и пяти-шести бутылок азербайджанского коньяку. - Порядок он вряд ли восстановит, но бардак восстановит. Бардак у него получается.
Меня поддержали малахитовый будильник, исполнивший на полу какую-то грустную немецкую мелодию типа Лили Марлен и густой коньячный аромат, подавшийся наружу из расколоченной бутылки.
- Но Борису Александровичу это вряд ли понравится, Дмитрий. Вряд ли ему сейчас нужен бардак в поселке. Через неделю, пожалуй. Но не сейчас.
- Ладно. Убедил.
Митя извлек из обширного кармана спасательских шаровар диктофон участкового Щукина, и включил воспроизведение. Вместо показаний лаборанта Максимович все присутствующие выслушали глухой, но достаточно отчетливый фрагмент нашей с альбиносом беседы в погребе:
- Ты сам прикинь. Словарю забить на интересы родного славянства. И вчера он как-то шустро в твое окошко просквозил. Значит, что?
- Что?
- Обделался, что ты его попишешь. У тебя к нему счет, я знаю. Так мы с Перцем его сами за тебя на кладбище спрячем. А после и Кума. Или Князя. Нам уже поперек его подачки.
- Это Борису Александровичу тоже вряд ли понравится, - выключив запись, достойно ответил мне полицмейстер.
- Совсем не понравится, - кивнула Вика-Смерть, подводя накладные ресницы щеточкой, какими, должно быть карликовые автомобильные мойки оборудованы.
- Сдай саксоны, пока тебя в окрошку не изрубили, - посоветовал альбиносу Дмитрий Кондратьевич, и кивнул спасателям. Спасатели стянулись к альбиносу подковой. Могила оскалился, рассек перед собою стилетами воздух, и спасатели забуксовали.
- Расслабьтесь, - сказала Вьюн. - Я держу его на мушке. А ты, белобрысая тварь, исполняй, что сказано. Две секунды на воспоминания, как ты моего дядю в уборной зарезал.
Хомяку две секунды хватило, чтобы исчезнуть за узкой дверкой смежного с резиденцией будуара, и более он не высунулся. Сваливал по-английски он с детства ловко. Могила с ударением воткнул стилеты в паркет и присел на кушетку. Могила безмолвствовал. И смотрел куда-то вдаль сквозь Дмитрия Кондратьевича, точно призрак перед ним стоял, а не Дмитрий Кондратьевич.
Если верить заметкам ихтиолога Мелвилла о свирепом характере безмолвных альбиносов, полицмейстер для Могилы уже перестал существовать. Согласно Мелвиллу никто столь упорно, злобно и беспощадно не преследует своих преследователей, как безмолвные альбиносы-убийцы. Молчали и все прочие. Зайцев, согнувшись точно удочка, поймавшая рыбу-меч, отчаянно что-то скоблил в блокноте ластиком с оборотной стороны карандаша. Думается, больше всего ему хотелось отпроситься в редакцию. Но как отпроситься, не напомнивши о себе в таком опасном присутствии? Тогда вместо Зайцева о себе напомнил Словарь.
С перекошенной физиономией он высадился из-за стола совещаний, растянул на фасонном галстуке узел, точно спасаясь от удушения, и цепко схватил за плечо вождя спасателей-анархистов.
- Здесь военное дело, - хрипло выдавил Гроссмейстер. - Трибунал. Пятьсот немецких гривен тебе. Постереги этого пса, пока я в казармы за караулом сбегаю.
- Сомневаюсь, - Митя смахнул с плеча забрызганную веснушками лапу Гроссмейстера.
- Здесь юрисдикция Ордена, - настаивал Словарь.
- Сомневаюсь, - Митя, свертывая ручную сигаретку, оборотился для чего-то к моему благородию. - Подробности Бориса Александровича заинтересуют.
- Очень заинтересуют, - кивнула Вика-Смерть, выщипывая редкие по красоте и содержанию брови при помощи зеркальца и миниатюрного пинцета, какими, должно быть, карликовые землемеры пользуются. - Очень. Вы как полагаете, господин бургомистр?
Опять пошла дележка юрисдикции. Пока делили, альбинос выдернул из паркета свои кортики, ткнул одним по шее ближайшего спасателя, второй загнал в брюхо знакомого мне Веригина, и прыгнул на подоконник. Вьюн таки успела жахнуть из табельного оружия Макарова. Или Щукина. Кого-то из них. Могила схватился за бок, качнулся, выставив стекло, и ничком рухнул вниз. К моему сожалению, удача потворствует смешанному населению. Чаще, конечно, празднуют бесшабашные трусы, но иногда и расчетливые смельчаки. Могиле повезло так откровенно, как, случается, игроку, потерявшему девственность. Могиле выпал джек-пот. Он упал с двенадцатиметровой высоты на брезентовое воззвание зеленых, которые именно закончили демонстрацию и растянули полотно затем, чтобы свернуть его и разойтись по домам. Когда я достиг окна и протиснулся между Викторией со Словарем, подстреленный альбинос отпружинил в плотную толпу митингующих любителей пива, которых заметно прибавилось на площади. Обалдевшие от такой болезненной реакции со стороны властей на мирный, в целом, призыв, Щекотливый с Пушкиным застыли, как ледяные скульптуры.
- Дай мне анархистов! Я достану его! Он ранен, собака бешеная! - теребил уже в следующую минуту Дмитрия Кондратьевича Словарь.
- Обойдешься, - Митя, чьи руки поддерживали голову пострадавшего на службе товарища, отпихнул Гроссмейстера сапогом. - Чеши в свои казармы, военный. Теперь у каждого своя будет облава.
Словарь метнулся к двери в приемную, опрокинув по пути вместе со стулом редактора Зайцева.
- Ты как, Веригин? - спросил опечаленный Митя пожилого спасателя с лицом бледным и сырым точно утро в поселке. - Поживешь, или как? Может, еще поживешь, братишка?
Веригин умирал. Рукоятка сидела в области его печени. Спасатель моложе отделался испугом. Махни альбинос чуть левей, попал бы ему в сонную артерию.
Спасателю моложе забинтовали шею, и Вьюн отпаивала его дешевым коньяком прежнего бургомистра. А Веригин умирал.
- Дай мне кепку, Митя, - едва произнес Веригин. - Кепка здесь. Я сожму ее.
Митя сунул умирающему анархисту кепку в ладонь. Но силы того оставили, и Мите самому пришлось кепку зажать в кулак, сложенный из ватных пальцев дрогнувшего всем телом Веригина. Я перекрестился, и мысленно попросил Господа принять его душу. Я верю, что Бог есть любовь и милосердие. И Страшный суд его милосерден к чадам его, у которых душа еще не истаяла.
И я верю, что в иных атеистах и даже богоборцах любви случается больше, чем в иных самых истовых гонителях ереси. А в «око за око» я не верую, уважаемый читатель. Это не Страшный суд. Это языческий суд. Это суд Фемиды, лишенной зрения. Но Митя, и сам загубивший на своем веку немало, как я догадывался, жизней людских, как раз и верил в «око за око».
